XIII конкурс прозы

[Speax-with-the-Storm]

http://www.hollywoodtoday.net/wp-content/uploads/2008/01/englundaskrueger2.jpg

 

Час пробил (да-да). Конкурс прозы за номером 13 объявляется открытым.

 

Тема: Ужастик (хоррор).

 

Сеттинг: не-ТЕС. Также не принимаются фанфики по любым другим существующим вселенным. Будьте оригинальными и придумайте что-то свежее.

 

Суть: написать нечто страшное объемом до 40 000 знаков. Полет фантазии неограничен: допустимо все от слэшера до лавкрафтианских бездн.

 

Подача работ: прием работ осуществляется посредством отправки оных мне в личку в любом удобном формате (в теле письма, в .doc, .docx, .txt). Срок приема - до 15 июня сего года включительно.

 

О допуске работ: организаторская модерация минимальна. Трэш принимается и публикуется as is. Ошибки не правлю и не сообщаю о них. Назад отсылаются только явно не соответствующие теме работы и фанфики.

 

Об анонимости: работы должны быть свежие, палиться в теме обсуждения тоже не следует.

 

О данной теме: здесь публикуются работы. За обсуждениями лезем в общую конкурсную.

 

О голосовании: читать здесь

 

Всем желаю вдохновения и удовольствия от творческого процесса.

Изменено 15 июня, 2014 пользователем Speax-with-the-Storm

[Speax-with-the-Storm]

1. СИЛА КЛЯТВЫ

 

Я – обычный японский хикикомори. Я совершенно одинок. Мои родители умерли, братьев и сестер у меня нет.

Всё, что у меня осталось – любимая кошка моей матери. Умирая, она держала ее на руках и взяла с меня клятву, что я буду заботиться о кошке, во что бы то ни стало.

Никогда не думал, что выполнить клятву будет так трудно. Я очень люблю кошку, и жили мы с ней прекрасно, я всегда заботился о ней и играл с ней.

Но когда была авария на Фукусиме наш город, как и многие, попал под радиоактивные осадки, но, по заявлению официальных лиц, особой опасности именно в нашем городе они не представляли. Сначала казалось, что так и есть. Я не заметил ухудшения в своем самочувствии и тем более не заболел.

Хотя я тогда очень струхнул. Моя кошка это чувствовала и приходила ко мне ласкаться, я ее гладил, она мурлыкала, и становилось как-то легче.

Но недели через две я стал замечать, что моя кошка ест корма, чуть ли не в два раза больше, чем раньше. Когда она стала съедать пять пакетов корма в день, я заметил, что она выросла раза в полтора!

Через два месяца после аварии моя обычная беспородная кошка больше напоминала разросшегося мейн-куна, корм ее уже не устраивал, надо было покупать мясо.

Месяца через два кошка стала есть невероятное количество мяса и расти не по дням, а по часам! Я, наконец-то, понял, что она мутировала от радиации и, видимо, будет расти и расти, еще и еще. Через неделю она была длиной больше метра и ела несколько килограммов мяса в день. А что будет дальше?

Раньше я жил на социальное пособие, но теперь мне явно понадобятся родительские деньги, оставшиеся на счету в банке, которые я берег. Впрочем, это была наименьшая из проблем. Кошка росла и росла…

Однажды я пришел в ужас – а вдруг она меня съест? Чтобы этого не случилось, я попробовал забивать холодильник мясом, чтобы она была сыта. Однако она его настойчиво выпрашивала, и создавать в холодильнике приличный запас мяса не удавалось.

Я понял, что опасность уже не за горами. В панике я вышел из квартиры и временно поселился в ближайшей гостинице. Это стоило еще денег, но деньги меня уже не волновали. Я чувствовал всей душой и всей интуицией, что ужасная кошка съест меня раньше, чем я потрачу на нее наследство родителей. Гораздо раньше, если так можно сказать. В моей жизни оставался лишь Долг – кормить кошку пока жив, выполняя клятву, данную матери.

Потянулись страшные дни… Я, как мог, одурманивал себя компьютерными играми и аниме, и даже начал понемногу пить. Ведь два раза в день надо было входить в уже фактически не мою квартиру и приносить страшной кошке много мяса. Самое ужасное, что даже оттягивать эти визиты было нельзя, она должна быть сытой Всегда…

Я почти не мог спать, а когда удавалось ненадолго забыться, мне снилось, что кошка бросается на меня. Я знал, что однажды сон станет явью…

Примерно через две недели я сидел в кресле и угрюмо оглядывал комнату. Оставалось минут двадцать до очередного времени кормления. Я сидел и тянул пиво из банки. Оно совершенно не опьяняло, но покупать саке я не решался, вдруг засну и пропущу время кормления, тогда мне, безусловно, конец.

Я смотрел на цифры на часах. Вот еще пять минут, вот три, вот одна. Все, надо идти. Я пошел в супермаркет и привычно набрал там много мяса.

Придя в квартиру, я положил ей десять килограмм мяса, но она их быстро съела и жалобно замяукала. Пришлось снова идти в магазин.

Я шел то быстро, то медленно. Во мне боролись желание скорее накормить кошку, тогда может она съест меня не сегодня, и страх снова входить в квартиру, где живет голодный монстр, когда-то бывший хорошей киской, которая так мило мурлыкала у меня на груди, утешая меня и отгоняя от меня страх радиации. Хотя, как оказалось, я боялся не зря, а она зря меня утешала. Она ведь уже попала под радиоактивный удар, изменивший ее так непредвиденно.

Все люди куда-то шли по своим делам. У некоторых, судя по их лицам, видимо были свои проблемы, но большинство было безмятежно счастливо своей обычной жизнью.

Я вошел в магазин, привычно пошел к мясному отделу и сложил в тележку столько мяса, сколько смог бы донести.

Назад я шел медленно. Я предчувствовал скорую смерть, но Долг надо было исполнять до последнего. Вот мой дом, вот лифт, вот дверь квартиры...

Я принес из магазина 15 килограммов мяса, но Она их мигом съела! Затем она начала странно глядеть на меня. Я вдруг понял, что Она прямо сейчас меня съест! Что было делать? Я бросился к двери, понимая, что не успеваю. Она повалила меня на пол. Ее зубы и когти раздирали меня. До этого я не знал, что такое Боль. Я кричал, пока меня навсегда не укутало дающее покой Забвение…

[Speax-with-the-Storm]

2. КУРГАН

 

- А он ка-ак вылупится на нас, как зашипит, как завопит о том, что крови русской хочет… ну а мы что, взял Серёга трубу, ну да и захреначил ему по голове, и вмиг он окочурился, нечисть басурманская, ибо негоже против русского мужика выступать!

Писателя, с лица которого почти весь рассказ не сходила кислая мина, при последнем пафосном отрывке чуть не вырвало.

- И что, это реально происходило? – мрачно спросил он, понимая, что другого ответа и не услышит.

- А то. – закивал сидевший перед ним мужичок. – Вон Серого спросите, подтвердит. Всё так и было. Ну что, вы это… деньги-то заплатите? Обещали!

- Обещал выдать за правдивый рассказ. – хмуро ответил писатель. Мужик тут же набычился.

- Ты что… решил, что я вру тебе, паскуда? Что я, рабочий гражданин, да лгу? Ах ты ж…

Писатель, слушая дальнейший мат, про себя отметил, что, будь на этом субъекте тельняшка, он бы удостоился зрелища разрывания её на груди. Сморщившись как от проглоченного целиком лимона, он поднял руку и постучал по колокольчику на столе. Тихий звон мягко вклинился в мат мужика, и в ответ на него дверь кабинета открылась, и в неё просунулось лицо охранника.

- Вас обижают, Виталий Викторович? – спросил он. Мужик, повернувшийся было к новому действующему лицу, резко проглотил весь намеревающийся сорваться с языка мат. Охранник был на голову выше его, мускулистее, и с задачей «схватить за шкирку» справился бы без особых трудов.

- Нет, Дмитрий, но пожалуйста, выведите этого субъекта из кабинета. – устало махнул рукой писатель, отходя к окну. Возня позади него продолжалась недолго и закончилась аккуратным закрытием двери, после чего наконец-то стало тихо.

Собственно, подумал писатель, печально глядя из окна на родной город, чего ещё можно было ожидать? Объявление о том, что он ищет рассказы о реальных мистических и ужасных случаях, вызвало слишком большой отклик. И ладно бы полезный, а то в большинстве своём сыпались однородные письма и рассказы о вампирах и оборотнях, написанные в одном стиле и чуть ли не полностью скопированные. Из родного города приходили с теми же историями, в большинстве своём про местный заброшенный завод, где самым жутким было натолкнуться на выпивающих подростков, но людская молва населяла его и привидениями, и зомби, и пришельцами, и много кем ещё – что ничуть не мешало тем же подросткам шастать туда и возвращаться живыми – за исключением случаев, когда доходило до ножей и разбитых бутылок. Конечно, пара рассказов всё-таки прошли отбор – один про упыря, на которого автор письма с друзьями натолкнулся под мостом в столице, другой про призраков, который видел представившийся шахтёром посетитель. Даже если истории были выдуманы, то хотя бы хорошо выдуманы.

В дверь кабинета вежливо постучали.

- Виталий Викторович? – охранник осторожно просунул голову в кабинет. С Дмитрием писателю повезло: давний приятель с удовольствием принял предложение поработать охранником, чьи услуги потребовались после того, как очередной пришедший сначала наплёл откровенную чушь про управляемых Америкой инопланетян, которые утащили у него картошку, а когда понял, что его рассказу не верят, полез на писателя с карандашом. Конечно, это был всего лишь карандаш – но мало ли что следующий псих принесёт.

- Там посетитель ещё один пришёл. – продолжил тем временем охранник. – На вид вроде не больной. Впускать?

- Давай. – махнул рукой писатель, садясь за письменный стол. Конечно, от всех этих историй порою голова болит, но рано или поздно должно же попасться хоть что-то нужное. Книга из двух рассказов? Даже при трёх уже успешных публикациях такой номер не пройдёт.

Прошедший в кабинет мужчина действительно не выглядел больным. Обычный такой работяга, высокий и мускулистый, в комбинезоне – и как-то неуверенно смотрящий на писателя, словно безмолвно интересуясь, можно ли ему тут находиться. Разительный контраст по сравнению с другими посетителями, многие из которых сразу же начинали чувствовать себя как дома в самом худшем смысле.

- Присаживайтесь, пожалуйста. – писатель старался быть как можно более дружелюбным. Гость не походил на сумасшедшего или «экстрасенса», коих писатель уже научился узнавать сходу, и его история – даже если будет выдуманной – уже засчёт этого могла оказаться любопытной. Гость тем временем присел, стараясь не задеть комбинезоном стол и продолжая неуверенно молчать.

- Как вас зовут? – решил начать писатель, видя, что посетитель не хочет начинать разговор.

- Анатолий меня зовут. – сказал тот. – Анатолий Викторович.

- Ну что ж, приятно познакомиться, Анатолий Викторович. – Писатель, перегнувшись через стол, пожал тому руку. – И с чем же вы ко мне пришли?

- Да говорят, вы тут истории собираете, о призраках всяких… - смутился мужик. – Ну и у меня есть одна… наверное.

Одно из двух: или эта история реальна, или перед ним очень классный актёр. Подавляющее большинство пришедших начинали свои истории, едва переступив порог, и, не будь у писателя всегда наготове диктофон, большая часть их рассказов ушла бы в никуда. Кстати, надо бы этот диктофон включить.

- В таком случае я вас внимательно слушаю. – произнёс писатель, включив диктофон и положив его на стол. Мужик покосился на него, но протестовать не стал.

- Ну… - начал он. – Это, собственно, произошло, когда я был ребенком. В этом, в поселке нашем, Кыморчане.

Писатель лишь кивнул. Кыморчан хоть и считался отдельным посёлком, но на деле примыкал к городу и фактически был его частью.

- Ну так вот. – продолжил мужик. – Там неподалеку курган есть. Был. Не знаю, честно говоря, я с тех пор больше ни разу там не бывал.

Писатель тоже, и мысленно сделал заметку – узнать координаты кургана и сходить туда. Проверить на месте, так сказать.

- Ну вот и приехали на этот курган эти… археологи. Я ж мальчишкой был, всё интересно, вот мы со Славой – ну, приятелем моим – и попросились помочь. Думали, они клад ищут, найдут, так и нам что-нибудь перепадёт. – невесело усмехнулся мужик. Писатель лишь внимательно слушал его, не прерывая ни словом, и гость постепенно разговорился. – Ну и шныряли там, смотрели, не попадётся ли монета золотая, думали, они прям сундук с золотом раскопают… а чтоб не прогнали, помогали там… ну, вещи носили, кисточки подавали и всё такое. А золота так и не было, всё какие-то черепки, камни, ещё там что-то… Ну, мы там постепенно притерлись, подружились с ними, они и рассказали в итоге, что золота здесь вряд ли добудут, и что лучше бы его и не находить, а то мигом пойдёт молва – и заявятся всякие бандиты и небандиты, красть, даже если всего лишь цепочка проржавевшая…

К теме рассказа они пока так и не подобрались, но писателя это не так уж и волновало. Терпения у него было много, времени на диктофоне тоже, да и потом, у него сложилось чувство, что такое долгое вступление не от того, что рассказывать нечего, а от того, что гость сам особо не жаждет приступать к главному.

- В общем, - тот немного помолчал, но наконец нехотя продолжил. – золота у них там так и не было, но мы со Славкой уже так там примелькались… в общем, не стали уходить. Нормальные мужики… были, анекдоты рассказывали, песни пели, работали… - он вздохнул. – Вот только раскопанное нам не показывали. Секрет, мол, говорили, нельзя. Даже среди них не все могли смотреть. Нам объяснили, конечно, что это не потому, что там что-то этакое – просто вещи хрупкие, от неосторожного прикосновения развалиться могут, а некоторые лучше и на солнце не выносить. Ну мы так-то слушали, кивали, а самим ой как хотелось глянуть, хоть глазком – что поделать, лет одиннадцать нам было, где-то… Ну, вот Славка в итоге меня и уболтал.

Гость замолчал, и писатель слегка наклонился вперёд. Кажется, наступала основная часть рассказа, ради которой к нему и пришли.

- Да, забыл сказать. – кажется, эта основная часть опять немного отодвигалась. – Буквально за пару дней до… того они, археологи, курган начали раскапывать. Там, мол, захоронение какое-то, они это по уже найденному поняли. Гробница, то есть. И там, значит, лежит этот… кто-то. – Он сглотнул. – Ну а мы-то решили, со Славкой, что как ночь наступит, ареологии спать пойдут, мы проберемся и на выкопанное ими посмотрим. Охранников мы знаем, как обойти, где всё это лежало, тоже знали, родные нас отпустили, поверили, что бы один раз поможем археологам… ну и так, в общем, и вышли.

Он опять немного промолчал, собираясь с воспоминаниями.

- Ну и это… пошли мы. Я так-то против был, страшно же, да и вдруг поймают, да Славка уговорил. Одиннадцать лет, чего уж там… В общем, пошли, а на улице темно. Не так чтобы ни зги, видно, куда ногу ступаешь, но всё равно не как днём. Ну, мы жили на окраине, быстро добрались, подходим уже к палатке…

У любого другого возникшая пауза была бы лишь для мелодраматичности. Но писатель видел: гость собирается с воспоминаниями, вновь переживая те ощущения – похоже, не самые приятные.

- Ну, в общем, подходим – и вдруг слышим музыку. Нет, музыка-то там бывала, радиоприёмник у них был, но эта… - гость мотнул головой. – Такоё по радиоприёмнику не передают. Словно какой-то… зов, приглашение, просьба подойти. И в лагере никого. Ну… они, конечно, спать ложились когда как, но даже если рано, то всё равно кто-нибудь ходил, кто-нибудь читал, охрана же… а так никого. И музыка эта. И я вижу, что Славка как-то повернулся и совсем не туда идёт, как мы планировали. Туда идёт, где музыка звучит. И я чувствую, что тоже туда иду, причём как-то не сам… словно меня подталкивают, или тянут … И понимаю, что иду я к кургану. До него где-то метро сто… и там, рядом с ним, что-то. Не знаю что, просто вижу – два красных огонька у кургана, висят и не двигаются. Как эти, дальние фары у машины-то. Только эти близко друг к другу, прям как глаза. Не двигаются, ничего, просто висят, и мы к ним всё ближе и ближе подходим… а музыка, такое чувство, как раз от них исходит. Я ничего поделать не могу, а вот Славка, тот как-то с себя это сбрасывает и меня за куртку хватает и дергает. И кричит, что надо бежать, отворачивает мою голову от этого… Ну, получилось у него, и мы побежали. Музыка всё ещё звучит, но как-то уже по другому. Будто… будто злобно воет.

Некоторое время после этой фразы оба сидели молча, а затем писатель спросил:

- Это всё?

- Ну. – протянул гость. – На следующий день эти археологи уехали, поспешно. Я с ними не виделся, всю ночь заснуть не мог, всё снились эти огоньки и казалось, что кто-то под окнами ходит. В поселке говорили, что у них там что-то произошло – то ли умер кто, то ли пострадал, конкретно так никто и не знал… В общем, уехали они. И всё. Ни я, ни Славка больше к этому кургану не ходили. – Он поежился. Писатель некоторое время смотрел на него, раздумывая.

История, признаться, не самая страшная – даже из выдуманных встречалось получше. Возможно, она подходит под определённую атмосферу – днём, когда ещё даже не темнеет, впечатлений мало. Но впечатления – это не проблема, на бумаге всё можно сделать, а вот реальность истории… уж слишком хорошо об этом было рассказано, как о том, что реально было пережито.

- И, как вы думаете, что это было? – наконец спросил он. Мужик лишь передёрнул плечами.

- Не знаю. – сказал он. – Я вообще стараюсь не думать об этом… не рассказывать никому. А вдруг оно всё ещё там, в кургане?

- Постойте. – это противоречие надо было разрешить на месте. – Если вы стараетесь никому не рассказывать, то зачем тогда пришли ко мне?

- Ну… - гость замялся с ответом. – Ну, вы же говорили, что ищете, мол, такие истории. А я… мне… мне надо было с кем-то поделиться…

Даже если эта история была выдумана от начала и до конца, а перед ним сидел первоклассный актёр – всё равно, это определённо была стоящая вещь. Осталось уточнить кое-что.

- Так где, вы говорите, этот курган?

 

Прояснить этот вопрос, к сожалению, так и не удалось. Мужчина упрямо тряс головой и твердил, что он туда больше ни ногой. Когда писатель наконец растолковал ему, что он его и не приглашает, то тот всё равно отказался выдать местоположение кургана, повторяя, что мало ли что там находится, и не стоит туда соваться вообще. Деньги за рассказ он, правда, принял, но как-то машинально Так и ушёл, не выдав точных координат.

Впрочем, писатель не сильно переживал по этому поводу. Найти курган можно будет и без помощи рассказчика – достаточно поспрашивать людей в его посёлке, порыться в архивах местной библиотеки или даже самому пройтись – вряд ли одиннадцатилетние ребята ночью пошли бы за несколько километров от дома, даже зная, куда идти. Может даже, удастся выйти на этого Славика и тот окажется более словоохотливым. И, когда курган будет найден, отправиться туда будет лучше всего с Дмитрием – две головы лучше, особенно если у одной из них разрешение и умение владеть оружием. Вряд ли там что-то будет – любая нечисть, выползшая из кургана много лет назад, не стала бы там задерживаться, да и идти туда писатель намеревался отнюдь не поздней ночью – но всякие пьяные компании и прочее точно не должны мешаться под ногами.

Перед тем, как собраться идти в посёлок, писатель успел подумать, что неплохо бы посмотреть, не было ли в прошлом в том районе всяких исчезновений и нераскрытых убийств. Рассказ – это хорошо, однако если он ещё и окажется подкреплён реальными фактами… Кивнув сам себе, писатель вышел из дома и неторопливо направился в посёлок.

 

Поиски закончились даже раньше, чем он предполагал – волшебные слова «я пишу книгу, и мне нужна ваша помощь» действовали едва ли не лучше денег. В итоге местные жители охотно рассказали, что да, курган есть, там часто собирается всякая шваль и пьянь, нет, о пропажах, убийствах и какой-то чертовщине в том районе не слышали, разве что пьяные драки часто, порою кого и убивают, ну так это от места не сильно зависит… а главное – точно и прямо указали его местоположение, хоть сейчас иди. Сейчас писатель не пошёл – уже темнело – а вернулся домой и залез в интернет узнать поподробнее о возможных исчезновениях и археологических раскопках в том районе. Не нашлось ни того ни другого – то ли документы и сведения об этом никто и не подумал выкладывать в интернет, то ли это было на самых последних страницах поиска, то ли запрос неправильно составлен. Прекратив мучать компьютер, писатель отъехал на кресле к окну и задумчиво поглядел на город.

Странная история. Писатель по-прежнему не сомневался, что ему рассказали правду, но пока всё найденное им это опровергало. Ничего такого жуткого у кургана не происходило – по крайней мере, такого, что бы отпечаталось в людской памяти. Пьяные драки если только. У писателя возникло впечатление, что людей там резали чаще, чем это обычно бывает в подобных местах, но это вполне могло быть преувеличением со стороны рассказчиков. Никаких красных глаз, никаких чудовищ, никакой потусторонней музыки – если не считать ту, что вырывалась из радиоприёмников очередных посетителей кургана.

И тем не менее прогуляться с Дмитрием надо, для очистки совести. Вот завтра, с утра, они и сходят. Вряд ли там, на холме, кто-то будет присутствовать, а если и будет, то с ним будет Дмитрий с пистолетом.

 

Близких родственников у писателя не было, и поэтому о пропаже первой заявила жена Дмитрия, позвонившая в отделение милиции срывающимся голосом сообщившая, что муж ушёл вчера днём и с тех пор не возвращался. Можно было бы предположить, что тот просто загулял – но капитан милиции, по счастью, отлично знал Дмитрия и эту версию отмёл сразу. Также, по сообщению жены, отправился он вместе с писателем, у которого служил в охране, к какому-то кургану – она не поняла, к какому. Однако понял капитан и, успокоив встревоженную женщину, вместе с подчинённым сержантом направился к кургану.

Там как раз собиралась какая-то компания, но, завидев людей в форме, предпочла побыстрее уйти. Капитан не стал им мешать, пытаясь найти хоть какие-то следы того, что здесь побывал писатель. Однако сразу стало ясно, что это безнадёжная затея – курган, особенно у подножия, фактически превратился в помойку, и следы конкретного человека здесь бы не нашла и целая бригада криминалистов. Особенно если он не увлекался швырянием бутылок, осколки от которых сейчас дребезжали под ботинками милиционеров.

- А он точно сюда пошёл? – нахмурившись, спросил сержант. Капитан лишь пожал плечами.

- Жена Димы говорит, что да. Мол, его писатель попросил прийти сюда, не сказал зачем, только попросил пушку взять. Ушли вот вчера, где-то в час дня, и как и не бывало.

По крайней мере, охранник пропал точно. По пути оба заглянули к писателю, но дома никого не было, а заглядывания в окна не выявили наличия внутри жильцов. Может, и отсиживается где-нибудь внутри, кто его знает.

- Ну, если с пушкой… - неуверенно протянул сержант. – Может, разборки какие?

- У писателя-то? Хотя… - капитан призадумался. Кто их всех знает, бывало, что интеллигентный человек, чуть ли не учёный, а на деле тот ещё бандит. – Да не, какие у нас тут разборки? Тут страшнее пьяниц никого и не найти. Может, с ними и встретились, повздорили, хватили писателя и Диму по головам, а потом увезли и закопали. И век теперь не найдёшь. – Он смачно посмотрел на лес неподалеку. Наверняка туда и оттащили, а теперь поди и найди.

- Кстати, а не сюда ли их и втащили? – сержант, успевший пройтись немного вокруг кургана, подозвал капитана, указывая на что-то у основания. Тот приблизился и тщательно осмотрел отверстие, практически у земли.

Небольшой проход, полметра в диаметре, наверное, если не меньше. Капитан нагнулся и глянул туда – ничего. Тянется, похоже, далеко внутрь кургана, но точно без фонарика не рассмотришь. Земли, правда, навалено рядом, да и края у дыры какие-то странные… словно что-то выкопалось оттуда, изнутри.

- А чёрт его знает. – наконец высказался он. – Для трупов маловато будет, и запихивать неудобно. Даже в пьяном угаре скорее сбросят в ближайшем лесу, чем с такой дыркой возиться будут. Да и не видно тел ни хера, а далеко их тоже не затащишь.

- Надо ближайший лес тогда и прочесать. – предложил тогда сержант, сразу же потеряв к дыре интерес. – Ну и объявление подать, мало ли, кто видел… Ищем свидетелей, за вознаграждение, всё такое… Писатель всё же пропал, с книгами, не сморчок какой-то.

Капитан лишь кивнул, и оба отправились в лес, на всякий случай посматривая под ноги – сержант уже успел испачкать ботинки в собачьем дерьме.

[Speax-with-the-Storm]

3. РУКИ

 

Малик вышел из такси и вздрогнул, когда капли холодного октябрьского дождя застучали по его коротко стриженой голове. Вытащив с заднего сидения треногу, он побежал к входу в галерею. Охранник в черном костюме забубнил что-то по-немецки, но Малик сунул ему под нос приглашение, и верзила, удовлетворенно кивнув, открыл перед ним дверь. За три дня пребывания в Берлине Малик неплохо усвоил, что, даже не зная языка, с немцами вполне можно договориться. Достаточно просто показать нужный документ.

 

Порядок, дружище. Ordnung. Им не нужно ничего, кроме пресловутого порядка.

 

Гюнтера Мерка Малик знал уже восемь лет. За это время Мерк из организатора подпольных выставок превратился в видного коллекционера и знатока живописи, пересел с «Фольксвагена» на «Ламборгини» и сменил трех жен. Не изменилось лишь одно: Мерк оставался таким же влюбленным в искусство идеалистом и искателем, каким Малик его впервые увидел.

- Давно не виделись, старик, - Малик пожал протянутую руку.

- Непростительно давно для таких преданных друзей.

- Выпьем после закрытия?

- Если к тому времени я еще буду стоять на ногах, - усмехнулся Мерк. – Администратор этого зала совершенно не умеет выбирать шампанское. Бьет по мозгам почище шнапса.

- Оценим. Ты всегда был довольно слаб по части выпивки.

- Да, твоя правда.

Они прошли длинным темным коридором. Светильники, выполненные в виде факелов, выхватывали из мрака странные ломаные узоры на стенах. Под ногами убаюкивающе шуршал кроваво-красный ковер.

- Ну и атмосферку ты здесь навел!

- Это, так сказать, прелюдия, - пояснил Мерк. – Сами картины, они… черт, как бы тебе пояснить? Значительно более экстравагантны, чем все, что ты видел.

- Разве можно переплюнуть прошлогоднюю дамочку, рисующую иконы менструальной кровью?

- Забудь о ней, она просто дура, помешавшаяся на феминизме. Дед, написавший то, что ждет тебя в зале, настоящий гений. Тоже псих, но гений. Такая экспрессия, такие цвета!

- Дед?

- Замечательная личность. Пережил Освенцим, после войны продал все, чем от него откупилось государство, и исчез. Я нашел его в Венесуэле, на какой-то задрипанной вилле. Весь чердак был уставлен картинами, и все, как одна, шедевры. Еще месяца три я уговаривал его дать разрешение на выставку. Успешно, как видишь.

- Сам он здесь? Интервью всегда покупают лучше, чем простой репортаж.

- А как же, - оскорбился Мерк. – Ждет тебя.

- Но сначала я должен ознакомиться с картинами. Он подождет еще немного?

- Старость обычно подразумевает ожидание, - философски заметил коллекционер. – Выставка к твоему полному распоряжению. Не налегай на шампанское.

С этими словами Мерк отворил перед Маликом дверь, которая вывела друзей в гигантский выставочный зал. Света здесь было не больше, чем в коридоре, яркими пятнами выглядели лишь лампы, направленные на многочисленные картины. Гости в вечерних костюмах и дамы в вечерних длинных скользили среди полотен изысканными красно-черными тенями, и Малик ощутил неловкость за свой мешковатый свитер, старые джинсы и даже фотоаппарат, болтавшийся на груди. Все это смотрелось здесь чужеродно и нелепо. Но одеваться по-другому Малик не привык.

 

Первое впечатление – самое правильное, дружище. За кого тебя примут в этом королевском зале? Как и положено: за свободолюбивого журналиста? Или за очередную прихоть Гюнтера Мерка, давнишнего друга, которого не забыли из одной лишь жалости?

 

- Оставляю тебя, - слегка виновато сказал Мерк. – Увидимся позднее. Если не найдешь меня, иди сразу к старику. Он ждет в комнате администратора.

- Заметано, - Малик прислонил к уху большой палец. – Не забудь позвонить, когда освободишься.

- Так точно, сэр! – шутливо отдал честь коллекционер.

 

Малик поставил в угол треногу и подошел к первому полотну. Заключенное в лишенную украшений раму, оно являло собой дикое смешение желтых, оранжевых и красных всполохов. «Без названия. 1949 г.» - прочитал журналист. Ничего гениального.

Он перешел к следующей картине, которая являла собой практически точную копию первой. «Без названия. 1949 г.»

Следующая. Все те же огненные штрихи. «Без названия. 1949 г.»

- Что за дерьмо? – вполголоса пробормотал Малик.

Он вернулся к предыдущей картине, затем к первой и попытался найти между ними различия. Кроме нескольких мазков, ничего. Тогда Малик пошел дальше. Следующие пять полотен оказались все так же похожи на первые три, а дата создания сдвинулась на один год. 1950. Ровно сорок лет назад.

Творений гения журналист по-прежнему не видел, но не мог же Гюнтер Мерк так жестоко поиздеваться над своими гостями и представить их вниманию кучу работ спятившего старика, научившегося раз за разом повторять одни и те же незамысловатые узоры? Малик быстрым шагом миновал картины 1950, 1951 и 1952 годов, которые все так же пестрили широкими огненными штрихами, и… замер.

Раздался звон бьющегося бокала. Вздрогнув, Малик обернулся на звук. В другом конце зала на полу лежала женщина. Потеряла сознание? Журналист хотел было броситься к упавшей в обморок, но тут его взгляд зацепился за картину.

Психоделические всполохи никуда не исчезли, но теперь среди них отчетливо виднелись черные фигуры, напоминавшие буквы какого-то дьявольского алфавита. Забыв про женщину, Малик принялся изучать полотно. Шедевром здесь по-прежнему не пахло, но новые элементы определенно прибавляли художнику вистов. Облеченные в пламя фигуры смотрелись одновременно и тревожно, и интригующе. Журналист поймал себя на мысли, что хочет посмотреть, как этот мотив разовьется в дальнейшем. Он посмотрел на год создания полотна. 1953.

Чем дальше он шел, тем больше начинал убеждаться в правоте Мерка. С каждым новым полотном художник привносил в свой неизменный сюжет все больше и больше подробностей. Черные фигуры приняли очертания мечущихся в огне людей. Обнаженные, лишенные волос, они тянули тощие руки к безжалостным рыжим небесам, разевали в воплях агонии неестественно широкие рты, корчились и извивались.

 

Словно клубок червей.

 

Поравнявшись у одной из картин с пожилой парой, Малик заметил, что лоб мужчины покрыт испариной, а женщина дрожит.

- Вам нехорошо?

- Ich verstehe Sie nicht.

- Проклятье, - буркнул Малик. – Слушайте, вам плохо? Вам нужно выйти. Out. Понимаете?

Немец поднял руки, показывая, что по-прежнему не улавливает суть слов Малика. Его жена попыталась улыбнуться, но улыбка вышла настолько вымученной и слабой, что журналист понял: несчастная близка к тому, чтобы тоже хлопнуться в обморок.

Малик ткнул пальцем в сторону выхода, затем провел рукой по лбу. Мужчина повторил его жест и с удивлением уставился на капельки влаги, оставшиеся на ладони.

- Danke.

Проводив пару до дверей, Малик поднял свою треногу, установил фотоаппарат и сделал несколько снимков. Две картины – ту, у которой упала женщина и ту, которая стала последней каплей для перепуганной четы, он запечатлел по три раза – с разных ракурсов. Наконец, удовлетворившись количеством снимков, он приступил к осмотру последней четверти работ безумного художника.

Все они по-прежнему не носили названий, а даты создания перевалили за 1980 год. За спинами изломанных в дьявольском танце мучеников появились зловещие крылатые тени. Они не терзали людей и, казалось, вообще не обращали на их страдания никакого внимания: безликие головы горделиво вздернуты, руки либо сложены на груди, либо вытянуты вдоль туловища – но именно от этих фигур Малику вдруг сделалось не по себе. От картин, несмотря на полное отсутствие холодных цветов, словно веяло стужей.

 

Это ад. Это не может быть ничем иным.

 

Журналист попробовал мысленно провести аналогии с известными ему мастерами прошлого. Иероним Босх? То же множество перемалываемых в адской машине обнаженных грешников. Нет, не то. Ад Босха не пламенел, да и демоны у него куда более фантастичны. Православная иконопись? Что-то общее определенно есть, но сдержанные христиане не делали изображения преисподней настолько откровенными.

 

Женщина с широко разведенными ногами. Из влагалища сочится черная слизь. Рядом с ней юноша, чьи гениталии объяты огнем. Да что, черт возьми, не так с головой у человека, который раз за разом рисует подобное?!

 

Малик добрался до последнего из полотен, у которого уже собралась небольшая группа оживленно споривших гостей. В центре всеобщего внимания находился, разумеется, Гюнтер Мерк. Он жестикулировал и улыбался, но лица дам и кавалеров в вечерних нарядах были мрачны. И Малик мог их понять. Он ощущал себя опустошенным и надеялся, что ему все же хватит сил на последнюю картину.

«Без названия. 1989 г.»

 

Холст, перечеркнутый всепожирающим пламенем. Крики о помощи, обращенные именно к нему, Малику Санди, скрюченные пальцы, цепляющиеся за раму, пустые глазницы, ребра под полупрозрачной кожей, лихорадочное биение сотен сердец. И – взмахи демонических крыльев, раздувающих пламя пожара.

 

Малик отшатнулся от картины. С грохотом полетела на пол тренога. Жалобно звякнуло стекло фотоаппарата.

- Чертовщина, - выдохнул журналист. – Не может такого быть.

- С вами все в порядке?

- Эй, дружище! – это Мерк.

- Да, да. Все хорошо. Как он это делает? Как он мог рисовать подобное сорок лет и понимать, какой эффект произведет именно последняя из картин?

- В этом и заключается гений, - коллекционер развел руки в стороны. – Не объяснить. Впрочем, можешь попытаться спросить.

 

Старик застыл за столом с идеально прямой спиной, словно жердь проглотил. Худое лицо со страдальчески сжатыми губами обрамлял нимб седых кудрей. Под крючковатым носом и на подбородке белела некрасивая редкая поросль. Карие глаза навыкате смотрели на Малика внимательно, но без враждебности. Ничем не примечательный еврейский дедушка. Ни капли не похож на сумасшедшего живописца, чьи творения лишают зрителей чувств.

- Малик Санди, журнал “Monde Inconnu”, - представился журналист.

- Никогда не читал, - проскрипел старик на сносном французском. – А по-немецки не понимаете?

- Английский, испанский, французский, арабский на ваш выбор, - Малик виновато улыбнулся. – А вот в языке Гете и Ницше не силен.

- Лучше б и я не был силен. Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона.

- Вы позволите записывать?

Малик достал блокнот.

 

«Проклинаю Германию, хоть и вышел из ее лона», - такими словами забытый Европой гений начал разговор с журналистом “Monde Inconnu”. Славное начало!

 

- Пишите. А вот фотографировать меня нельзя.

- Я и не смогу. Разбил нечаянно камеру. Под впечатлением от вашей картины.

Старик поморщился.

- Пустой комплимент.

- Это правда.

- Мне все равно, если уж быть откровенным. И я по-прежнему считаю, что полотна нельзя выставлять на всеобщее обозрение, что бы вам ни говорил этот учтивый молодой немчик Мерк.

- Почему вы не хотите показать свое творчество миру?

- Свое? О, вы заблуждаетесь, - узкие плечи художника еле заметно дернулись. – Слава создателя не принадлежит мне.

 

Да он точно безумец. Давай, дружище, попробуй разговорить его!

 

- Пожалуйста, поясните, что вы имеете в виду. И, кстати…

- И, кстати, я не представился. Соломон Рейб. Что же касается пояснений… А уверены ли вы, мсье Санди, что хотите услышать их? Боюсь, если я расскажу вам свою историю, ваша жизнь уже не станет прежней.

- Такова профессия журналиста, - сказал после секундного раздумья Малик. – Всякая история, которую я пересказываю, оставляет в моей душе отпечаток.

- Душе. Вот именно, что душе, - буркнул Рейб.

Малик заскрипел ручкой.

- Ну вот что, - продолжал художник. – Если вы настолько любознательны, я расскажу вам все. Мерку я бы не открылся, а вам откроюсь. Вы же ведь алжирец?

- Я родился в Париже, но по крови да.

- Как и я. Как и я. Я родился во Франкфурте, но по крови еврей. Мы с вами чужаки среди своих, а разделяют наши судьбы жалких полвека. Поэтому, полагаю, вы сумеете понять то, что я поведаю.

 

- Хотите знать, почему ни одна из картин не имеет названия? Просто потому, что я не имею права их называть.

- Вы уже говорили, что это творение не ваших рук. Но чьих?

- Рук, - старик посмотрел на кисти своих рук, наполовину скрытые пиджаком. – Именно что рук.

 

Кривые старческие пальцы, пигментные пятна, неухоженные ногти.

 

- Вы хорошо знаете историю, мсье Санди?

- Не жалуюсь.

- Тогда вы знаете об Ангеле Смерти.

- Танатос? Азраил?

- Чушь! – вскрикнул Рейб. – Не смейтесь надо мной! Мерк не мог не сказать вам, где я томился в годы войны!

- Освенцим. Верно?

- Вернее некуда. И именно там собирал кровавую жатву Ангел Смерти. Если вам неизвестно это имя, то наверняка другое - Йозеф Менгеле - скажет больше.

 

Нацистский преступник, избежавший правосудия, точно! Да, дружище, здесь ты по-крупному напортачил. Как бы дед не замкнулся в своих неприятных воспоминаниях…

 

- Я не знал о том, что Менгеле называли Ангелом Смерти.

- Называли? Да он и был им! Чудовищем, калечащим тела и пожирающим души. Именно так он поступил со мной и моим братом.

- Братом? Значит, это он пишет картины?

- Терпение, молодой человек, терпение! Нас было двое. Близнецы. Соломон и Давид, в честь великих иудейских царей. Наша семья была очень набожной, это ее и погубило. За нами пришли еще до начала войны. Родители сгинули в безвестности, а нас бросили в городскую тюрьму. Потом перевели в другую, потом еще в одну, потом еще. Так мы мотались долгих четыре года, пока не попали в лапы Ангела.

Он имел обыкновение лично встречать и осматривать составы с новоприбывшими узниками. Выбирал подопытных, - губы старика задрожали. – Он никогда не пропускал близнецов. Имел к ним какую-то нездоровую страсть. Так мы и стали крысами в его эксперименте. К нашему счастью, мы почти не томились в ожидании назначенного часа. Уже через два дня мы легли на операционные столы. Я никогда не забуду тот ужас, который испытывал, глядя, как Ангел неспешно готовит инструменты. Для него это было пугающе естественно. Именно тогда я осознал, насколько ничтожна человеческая жизнь. Насколько она обесценена и несущественна.

Он резал без анестезии. Всегда. Мы не стали исключением, и спасло меня лишь то, что брат оказался первым.

- Что он сделал с вами?

- Смотрите сами.

Рейб приподнял левый рукав пиджака, и Малик едва удержался от крика. Кисть старика, словно у монстра Франкенштейна из старой страшилки, была пришита грубыми потемневшими от времени хирургическими нитками. Рейб повернул руку, продемонстрировав журналисту три металлические скобы, торчавшие из кожи подобно вздувшимся венам.

- Он хотел проверить, приживутся ли у близнецов чужие части тела. Кисти моих рук – Давидовы. Поэтому и картины писаны не мной.

- Но и не Давидом же? Он ведь умер в ходе эксперимента, я вас правильно понял?

- О да. А я выжил. Более того, я оказался способен шевелить пальцами и даже брать какие-то предметы. Ангел Смерти счел меня любопытным экземпляром и распорядился переселить в отдельную камеру, где он мог бы наблюдать за мной. Там я и пробыл до освобождения.

- Все же я хотел бы вернуться к картинам, - сказал Малик. – Почему вы не считаете себя их автором?

- Давид всегда был талантливее меня. Он писал очень неплохие пейзажи и натюрморты. Всегда с натуры. С фантазией у него не очень было. Это меня и пугает.

 

Так…

 

Малик почувствовал, как к горлу подступает комок страха.

- Не хотите ли вы сказать, что…

- Именно так, мсье Санди. Иногда я чувствую неодолимый зуд в своих изрубленных руках. И тогда я готовлю очередной холст, краски и позволяю брату творить. И знаете, что самое страшное? То, что я знаю, что все, что рисует брат, он видит воочию. С фантазией, как я уже говорил, у него беда.

- Вы понимаете, насколько невероятно это звучит?

- Не верить – ваше право. Но вы не сможете мне не поверить, ведь вы уже видели полотна брата. Мысль о том, что это не задумка хитроумного художника и не бред сумасшедшего, не даст вам покоя. Вы видели, как Давид шаг за шагом пытается рассказать, что он видит там, где находится. И вы поверите в то, что это правда.

И Малик кивнул.

 

- Знаешь, я решил не публиковать статью, - сказал Малик. – Прости.

- Почему? – Мерк подошел к последнему из полотен. – Эта выставка побьет все рекорды. Обещаю. А тебе выпадет честь первым заявить о ней миру.

- Я знаю, знаю. Просто… Просто пусть мир думает, что картины написаны выжившим из ума стариком. Так будет лучше для всех.

- Как скажешь, друг мой, как скажешь.

Малик залпом осушил последний бокал и встал рядом с Мерком. Они смотрели на тонущих в огненном хаосе грешников, и каждый видел свое.

 

Малик видел неизбежность.

[Speax-with-the-Storm]

4. ШКАФ

 

Крик дочки посреди ночи буквально выкинул Марину из кровати. Едва не упав при попытке одеть тапочки, она влетела в комнату дочери.

- Даша! – крикнула она, бросаясь к девочке, которая кричала, сжавшись в комок на кровати. – Даша, что с тобой?

Крики сменились рыданьями, и Марина, склонившись над кроватью, тут же обняла ребёнка.

- Ну-ну, милая, всё хорошо, всё хорошо. – шептала она, едва сама не рыдая. – Это опять монстр, да? В шкафу?

- Я слышу, как он там шумит. – плачущая Даша, шмыгая носом, проглотила половину слов, но Марина всё равно прекрасно её поняла. – Мама, можно мне сегодня поспать у тебя?

- Конечно, родная. – Марина ласково погладила её по волосам. Подняв дочку с кровати, она направилась к выходу, бросив взгляд на шкаф. Шкаф как шкаф, уже старый, темно-бордовый, со перекошенной дверной ручкой – но, тем не менее, чем-то до истерики пугавший её дочь.

 

Началось всё неделю назад, когда Даша впервые пожаловалась, что в её шкафу живёт чудовище. Тогда Марина не приняла это всерьёз, но на следующую ночь девочка пришла к ней, ибо не могла спать у себя. Её характер резко портился, она начинала плакать, выть и кататься по полу, всё лишь бы не спать одной в своей комнате. Марина не раз распахивала шкаф, в том числе и перед Дашей, и тщательно обследовала все уголки – и, разумеется, ничего не находила. Однако дочку это не смущало, она утверждала, что чудовище появляется лишь по ночам. Судя по всему, из шкафа оно даже не вылезало, и Марина никак не могла добиться от дочки, чего же она тогда боится. Ей казалось, что Даша и сама не понимает этого – или не знает, как объяснить. Ей просто было страшно.

 

Разумеется, Марина просмотрела немало литературы по этому поводу. Более того, она наткнулась на несколько фантастических рассказов на эту тему – и заинтересованно прочла их. Не то что она после этого поверила во все эти истории, но, по крайней мере, лучше стала понимать страх дочки. Вот только понятия не имела, что с этим делать. Это могло пройти само – но Марине не могла предложить Даше просто подождать, девочка слишком тяжело это переносила.

 

Эту ночь Даша провела в кровати Марины, однако по-прежнему вскрикивала во сне. Марина пыталась хоть как-то выспаться – завтра на работу, а соседка, конечно, с удовольствием согласиться посидеть с детьми, но справится ли она теперь с Дашей, особенно если той опять привидится чудовище?

 

Утром Даша немного пришла в себя, но всё равно угрюмо молчала. К тому же её ещё и стал подразнивать брат.

- А Даша трусиха! – успела услышать Марина, зашедшая в комнату с чайником. – А у Даши глюки!

- Так, Коля, а ну прекрати! – одернула она сына; тот насупился, но не рискнул продолжать. Даша же, прежде с лёгкостью отбивавшая все подобные выходки со стороны брата, на этом раз лишь промолчала – к счастью, не заплакав вновь.

 

Вечером Марина ещё раз проверила шкаф на наличие монстра. Разумеется, ничего и никого внутри не было. Даша, сидевшая на кровати, внимательно за ней наблюдала и никак не отреагировала, когда мама наконец вылезла наружу.

- Если что, ты всегда можешь прийти ко мне. – попробовала успокоить её Марина. Даша вообще просила, чтоб мама сегодня легла с ней, но Марина не стала соглашаться: в наличии монстра она всё же сомневалась, а Даше уже десять. Пора бы справляться со своими страхами.

 

Коля дождался, пока мама поцелует его на ночь и выйдет из комнаты, осторожно встал и направился в комнату сестры. Даша всё ещё была в ванне, в последнее время стараясь задерживаться там как можно дольше, и мальчик без труда проскользнул в шкаф. Закрывшись и оставив небольшую щёлочку для подглядывания, он улыбнулся, предвкушая отличную шутку.

 

Марине пришлось едва ли не силой вытаскивать Дашу из ванной и вести в комнату. Девочка, похоже, с большим удовольствием просидела бы всю ночь в ванной, но Марина не могла ей этого позволить. Девочка в итоге всё же направилась в комнату, мрачно слушая, как мама вновь и вновь убеждает её, что никаких монстров там нет.

 

Возможно, убеждения подействовали: Даша вполне спокойно разделась и легла. Марина поцеловала её, выключила свет и уже направилась к выходу, как вдруг шкаф завопил.

 

«Помогите! Помогите! Здесь монстр, монстр! Он ест меня! АААААААААААААА!»

 

- Коля! – крикнула Марина, не помня себя от гнева. Сестре и так плохо, а он ещё и придуривается. Она схватилась за ручку шкафа, дёрнула её и посмотрела внутрь.

 

Полицейские пробыли в доме почти всю ночь, вновь и вновь обследуя шкаф и допрашивая Марину. Та практически билась в истерике, так что им пришлось даже вызывать врача и делать успокаивающий укол. Несмотря на все розыски, они так ничего и не нашли.

 

Марина лежала в кровати и всхлипывала. Укол подействовал, но осознание того, что произошло, по-прежнему было с ней. Завтра надо первым же делом избавиться от этого шкафа, выкинуть его, сжечь, снести к учёным, хоть что-нибудь, лишь бы не оставлять дома, не вспоминать каждый раз, видя его, о том, как оттуда доносились душераздирающие вопли сына, а когда она открыла шкаф – когда она открыла шкаф, то никого там не увидела.

[Speax-with-the-Storm]

5. ЕЩЕ ОДИН ТАНЕЦ

 

 

Снаружи был ливень: гости приходили промокшими до нитки и пачкали полы грязной обувью. Ни один не вытер ноги перед входом. Ни один не сказал мне «Здравствуй». Подарки? Пфф… Не смешите! А ведь у меня сегодня рождения… Или не сегодня?

 

Вот проклятье: еще целый месяц я должна с ними танцевать – с каждым по очереди. Со всеми желающими, как проститутка. Недолгий танец – поклон – следующий. Грязь на квадратиках пола, незапоминающиеся лица, убогие имена, приглашение на танец – снова – танец – потому что – это – проклятый – контракт – раз-два-три! Какое счастье, что мне нравится танцевать! Если б не нравилось – то хоть в петлю лезь. Они не умеют танцевать долго: дыхания не хватает. Никому из них. Щенки. Некоторые пытаются еще раз. Ну давай, попробуй. Ничтожества…

 

Мнется у входа, шепчет кому-то: «Помоги мне…» Ого! Это что-то новенькое. Нет, детка: тебе не помогут. Тут не хоровод. Это танец: 2 партнера. Одна музыка. Следующий… Я выпрямляюсь, выпрямляюсь так, что, кажется, становлюсь выше ростом. Музыка уже звучит, но он не слышит. Я уже начала, давай же: двигайся! Какие же никчемные, как быстро выбиваются из сил… Надоело.

 

Я могу так кружиться часами, ты знал об этом? Да двигайся же, сопляк! Или уходи. Все уходите. Валите отсюда. Это у себя дома будете шастать по паркету в уличной обуви, ясно вам? Стоп. Это что сейчас было? Еще раз: поворот… Не успеваю. Не вписываюсь, музыка летит дальше – без меня. Я двигаюсь медленно, как в воде. Или как во сне, когда надо бежать, а получается только шевелить ногами. Поворот… не туда. Это как такое вышло? Отравили? Снится? Музыка мчится, я неуклюже пытаюсь – успеть – удержать – не рассыпаться на кусочки, на звенящие осколки, на тысячи бусинок разорванного ожерелья…

 

Он достает блестящее лезвие: успел. Потому что я сплю. Или больна… «Зоммм…» – важно поёт его умный меч и светит фиолетовым, электрическим, и почти нежно ложится мне на горло, но это ерунда: я сейчас вывернусь – легко, как майское облако…

 

Лут, конечно, так себе: пара зелени, синьки нет. Ну ладно, хоть что-то. Может, за нее очко опыта дадут? Ни фига… Жалко. Теперь – книжки, книжечки!! Не, ничего не повысили. Кстати, надо сказать ребятам в гильдии, что Досю понерфили. А может, дождаться, пока она респавнится, и – того… еще разок? А то я на коня никак не накоплю.

 

… Почему я валяюсь на полу, интересно? Встаю и выпрямляюсь – выпрямляюсь так, что, кажется, становлюсь выше ростом… Музыка несется как бешеная: ах, вот оно что! Они подменили музыку…

 

/guild 1: Doshya ponerfili!! =)

[Speax-with-the-Storm]

6.

 

- Ты купил батарейки?

- Неа, забыл.

- Ты, блин, серьезно!?

- Да успокойся, вот они. Давай свой фонарик.

У Андрея всегда довольно дурацкие шутки. Ну не всегда, но вот момент он выбирать точно не умеет. К сегодняшней ночи я неделю готовилась и такие шутки воспринимать нормально не могу.

- Готово. Ну что, не передумала?

- Не дождешься! Может сам уже труханул?

- Глупости не говори, ладно, курим и идем.

Мы стояли около магазина детских игрушек. Это не какой - нибудь там магазинчик, а огромный двух этажный магазин! Там есть все, от бутылочек для грудничков до моделей на пульте управления. В общем, игрушки на любой вкус и цвет. У Андрея отец тут работает. По тихому сделали дубликат и вот собрались как - нибудь ночью зайти.

- А что с охраной то?

- Да не бойся за это, папа рассказывал об их охранниках. Говорит, лентяи еще те. Небось дрыхнет в комнате для персонала.

- Ну ладно. Докурил? Пойдем.

Андрей вытащил ключи и открыл дверь черного входа в магазин. Мы включили фонарики и вошли. Обычное подсобное помещение, куча коробок. Ничего интересного, пока.

- А почему бы нам просто не врубить свет везде? На фиг эти фонарики то?

- Дура что ли? Спалят же тут же.

Мы прошли дальше по длинному коридору, в конце которого, по нашему мнению должна была находиться дверь в главные залы магазина. И мы не ошиблись. Я толкнула дверь. Заскрипев она открылась.

- Ого! - невольно выдохнула я.

Наверное, будь я чуть помладше, умерла бы от счастья, хотя даже сейчас я была в полном восторге. Глаза разбегаются от обилия стендов со всевозможными игрушками. Сейчас перед нами предстал отдел лего. Там звездные войны, там еще что - то. Одно дело, когда ты все видишь это днем, когда полно народу, а другое дело, когда ты ночью совсем один и можно делать, по сути, что хочешь.

- Оль, иди ка сюда.

- Чего такое? - я не видела самого Андрея, было слишком темно, поэтому ориентировалась на источник света от его фонарика и его голос.

Андрей резко переместил фонарик в сторону и выкрикнул что то не членораздельное. На меня уставился огромный динозавр из лего, с открытой пастью и протянутыми ко мне лапами.

- Твою ж мать! Придурок! - взвизгнула я, пятясь от этого страшилища. Споткнулась обо что - то и грохнулась.

Андрей смеялся, как конь. Смешно ему, блин. Не то чтобы я испугалась! Но когда что - то такое резко появляется из темноты, да еще и с "музыкальным сопровождением"...

- Прости, не удержался. - сквозь смех выдавил Андрей, протягивая мне руку.

- Еще раз так сделаешь, убью. Ладно пойдем прогуляемся.

Мы пошли гулять по залам. Плюшевые игрушки, отдел для самых маленьких, настольные игры и прочее. В итоге мы вышли к главному входу, где была лестница на второй этаж.

- Курить хочу. Оль, есть пустая пачка? За ночь запах уйдет или на охранника свалят, а вот пепел и бычок на пол не хочу бросать.

- Щас, подожди... А, вот! Я пока наверх поднимусь.

- Хорошо, только не уходи далеко там.

Я поднялась на второй этаж. Это был просторный зал с сотнями огромных стеллажей, которые были под завязку уставлены коробками. Куклы.. Везде куклы и всякие аксессуары для них. Я осветила фонариком отдел. Вдруг в метрах 5 от меня, на свет попалось что - то непонятное. Я быстро вернула фонарик на то место, но там уже ничего не было.

- Показалось... - пробормотала я.

Действительно. Мне было как то уже не по себе. Совсем одна, тусклый фонарь и тысячи глаз этих чертовых кукол, казалось бы смотрят на меня пустыми глазами. И улыбаются... Чему они улыбаются? От этих мыслей по спине пробежал холодок. Я пошла дальше, освещая пол впереди и вышла в новый отдел. Тут тоже куклы, но уже не всякие барби, а фарфоровые. Не думала, что такие продаются в детских магазинах. Я повела фонариком. В зале была одна стеклянная витрина. Я подошла поближе, там стояли 2 куклы, подставка для 3 - ей пустовала, видимо купили. Судя по всему, тут стояли самые дорогие, ценников не было, но не просто же так их за стекло засунули? Одна из этих двух кукол привлекла мое внимание. Да что там, зачаровала. У нее была белая кожа и белые длинные волосы. На ней черное платье, куртка с заклепками и шипами. Но главное - это ее лицо. Идеальные черты лица, красивые скулы. Один глаз, прищурен настолько, что может показаться, что он вообще закрыт. А вот второй... Рассечен перпендикулярно самому глазу и рана эта идет от лба и до щеки. Поверх этого всего наложены швы из которых сочится кровь, а из - за их кривизны, глаз на силу приоткрыт. У этой куклы ярко голубые красивые глаза. Картину завершает то, что она ухмыляется. Очень мерзко и надменно. Жуть. Такое ощущение, что она знает, что мне от нее не по себе. Чувствует легкие нотки страха. Я невольно попятилась от витрины. Отойдя на пару метров, я все же осмелилась отвернуться, оторваться от ее глаз. И даже тогда, я не переставала ощущать ее холодный взгляд на своей спине. Видеть ее ухмылку. У меня видимо чересчур бурная фантазия. Я осветила зал фонариком. Снова! Снова что – то мелькнуло. Я попыталась разглядеть это, но оно скрылось за одним из стеллажей. От волнения руки покрылись холодным потом.

- Показалось.. Д-да... Наверное крыса или еще что - заикаясь шептала я подходя к тому стеллажу. Я не была уверена в своих глазах. Я буквально секунду видела это.

- Такого не бывает, просто невозможно!

Осталось всего пара шагов. Я резко направила свет фонаря в проем между стеллажами. И ничего... Пустой проход. Я громко выдохнула, давно я не испытывала такого облегчения! И тут я остолбенела... Ведь так всегда и бывает. Фильмы, игры... Главный герой смотрит туда, куда убегал монстр, а потом БАЦ и он за спиной. Оборачиваться не хотелось, но это нужно было сделать. Нарочито медленно, собрав всю волю в кулак я обернулась. Снова ничего.

- Ну точно глюки от бессонных ночей. - улыбнулась я сама себе, что бы хоть как то успокоиться. Нужно было возвращаться на первый этаж, Андрей видимо ждет меня там.

Я пересекла залы с куклами, проходя мимо витрины с особо дорогими, не удержалась и показала язык той, со шрамом. А нечего меня так смотреть и ухмыляться! Я уже почти подошла к лестнице, но что то заставило меня остановиться. Не знаю, бывало ли у вас такое? Когда в тебе просыпается внутренний параноик и ты очень - очень хочешь обернуться. Так вот это был именно тот случай. На этот раз я резко, без промедлений крутанулась на месте и фонарик выхватил то, что так усердно пыталось от меня скрыться последние 10 минут. То, что я так боялась увидеть. Кукла. Видимо она и есть та третья из витрины. Она просто стояла в паре метров от меня и смотрела. Я знаю, это невозможно, но я могу поклясться, что она осматривала меня, так же как и я ее. Иссиня бледная кожа. Розовое платьице в полоску. Красивое лицо с миндалевидными глазами и алыми губами. Розовые волосы, заплетенные в два пучка по бокам, с воткнутыми в эти "рожки" розочками. Вроде бы ничего особенного, за исключением одного. У нее хвост. Длинный хвост скорпиона. С огромным жалом на конце. Уж не знаю, какой псих делал этих кукол. Видимо ее создатель делал серию, отображающую знаки зодиака. Мне показалось, что ее хвост слегка колеблется. Я почувствовала, как ужас растекается по моему телу. Очень медленно и тягуче он расползался от макушки до кончиков пальцев ног. Я буквально остолбенела, забыла, как моргать и дышать. А она просто стояла и смотрела. В этом взгляде не было злобы или угрозы, такое ощущение, будто она чего то ждала. Мне показалось, что прошла вечность, прежде чем ко мне вновь вернулась способность двигаться.

- Эм... Привет?

Конечно же, она ничего не ответила. Я не знаю, зачем я поздоровалась, наверное мне казалось, что от этого как то полегчает. Я ошиблась. Вдруг, в мою голову пришло осознание того, что я должна подойти ближе. Мне совершенно не хотелось этого делать, наоборот, хотелось сбежать оттуда, как можно дальше. Но эта мысль становилась чуть ли не навязчивой. Мое тело не слушалось. Я медленно начала подходить к скорпионихе. Остановилась в нескольких сантиметрах от нее и присела на корточки. Все было будто бы во сне. Совершенно не понимая, что происходит, я протянула к кукле руки и взяла ее. Ничего... Ничего не произошло. Я встала, осмотрела еще разочек скорпиониху и швырнула ее в темноту. Послышался глухой удар об пол. Уж не знаю из чего она, но вряд ли я ее разбила. А жаль. Продолжая стоять на том же месте, я что - то почувствовала. Начали неметь ноги, а затем и руки. Я присела. Накатил жар, в висках начало пульсировать.

- Н-наверное от нервов, что - то я... Да чтоб тебя...

Я попыталась позвать Андрея, но кричать не было сил. Меня окатило холодным потом, начало подташнивать. Я плюхнулась на пол, хватая воздух, чтобы меня не вырвало. Фонарик выпал из рук. Начало темнеть в глазах. Я уже лежала на полу, понимая, что вот - вот отключусь. Все, что я могла еще видеть - это яркий луч, исходящий из фонаря. Последнее, что я помню - это тускнеющий свет, выхватывающий, чей то маленький женский силуэт вдалеке. И меня охватила тьма.

 

____

 

- Я Вам уже все рассказал! Вы будете, что - то делать или нет?!

- Успокойтесь, Андрей Сергеевич. Давайте ка еще разок. Прошлой ночью, Вы и Ваша подруга Ольга, забрались в магазин, где работает Ваш отец. Через какое то время, вы потеряли друг друга и в итоге Ольга найдена не была?

- Именно! Сколько раз можно одно и тоже?

- А вы не думали, что она пошла домой? Или еще куда?

- Да за кого Вы меня держите!? Я обзвонил всех, был у нее дома, она пропала!

- Успокойтесь! Даже если так, Вы понимаете, что поиски мы можем начать только спустя трое суток? Не вздумайте меня перебивать! Через три дня мы начнем, оставьте свой номер секретарю, мы вам еще позвоним.

_____

 

У вас когда нибудь было такое чувство, когда температура на улице такая, что не ощущаешь ничего? Ни жара, ни холода. Как будто твоя кожа лишилась способности что либо вообще ощущать? Вот у меня сейчас так. Очень приятное ощущение. Мои подруги говорят, что они очень рады, что я зашла к ним и решила остаться. Не совсем понимаю, о чем они. Ведь я тут всегда была. Цирилла не очень разговорчивая, а жаль, судя по шраму у нее была насыщенная жизнь. А вот с Сасори мы постоянно болтаем! У нее много интересных историй. Каждый день, когда стемнеет, она заходит за мной и мы идем гулять. Сасори говорит, что скоро у нас появятся еще подруги. Я очень на это надеюсь.

[Speax-with-the-Storm]

7. ТАБЛИЧКА

 

Все мы знаем, что зло может принимать различные формы. Это может быть сатанист, грабитель в темной подворотне, сосед по дому или растлитель малолетних. Безумный ученый, который ставит эксперименты на людях, или ядерная бомба, скинутая на Хиросиму и Нагасаки... Мы привыкли к тому что все зло исходит от людей или ими создается. Но поверьте мне, есть тьма, появившаяся задолго до первого человека, тьма, что до сих пор способна сводить людей с ума и поселять страх в сердцах смельчаков. Зло, природу которого человек не способен понять. Мрак, неведомый науке или религии.

Эти строки пишу я, находясь в психиатрической лечебнице, под действием тяжелых психотропных препаратов, стараясь уберечь вас от тех фатальных ошибок, что я совершил . Конечно, сейчас вы про себя подумаете - "очередной сумасшедший, которому в голову взбрело хрен знает что". Я действительно сомневаюсь в здравости своего рассудка, поскольку не могу уже точно сказать, было ли все со мной произошедшее на самом деле.

В тот год я работал в Москве в Российском государственном архиве древних актов(РГАДА), одним из многих архивистов, что прожигали свои жизни в этих мрачных стенах. Известен я был своими публикациями на тему славянской письменности в журнале "Российский Историк" - одной зарплатой госслужащего сыт не будешь и семью не заведешь, и приходилось подрабатывать. А началось все с увесистой посылки, пришедшей в начале лета на мой адрес из Архангельска от тамошнего краеведа.

В посылке была довольно громоздкая каменная заплесневелая табличка с письменами. В длину около полуметра, сантиметров тридцать в ширину и сантиметра два в толщину.

Находка невероятно заинтересовала меня. В верхней части таблички были выбиты письмена на кириллице, и судя по наличию некоторых букв кириллического алфавита, текст датировался XI-XII веками н.э. Нижняя половина таблички была исписана неизвестными мне письменами. Однако, когда я начал читать кириллический текст, в меня закралась мысль, что это просто чья-то злая шутка, или меня кто-то решил проверить. А текст был примерно следующего содержания:

 

Здесь зло древнейшее живет

В глубинах темных.

И новых жертв оно

Во мраке ждет.

 

Сложно описать чувства которые посетили меня в тот момент. Это было одновременно смятение от прочитанного и восхищение находкой, и в то же время глубокие сомнения на счет ее подлинности. А основания сомневаться у меня были.

Во-первых - со сколькими текстами древних славян мне приходилось сталкиваться, это были либо отрывки из библии, или жития святых, это могли быть летописи или документы о покупке-продаже. Здесь же - явно какой-то языческий текст.

Во-вторых они все были написаны либо на пергаменте, либо на бересте. Здесь же - надпись была выгравирована на камне. Даже несмотря на толстый слой плесени на тексте, возможность подделки мною не исключалась.

К нижней половине таблицы я относился еще более скептично. Странные угловатые письмена были написаны на неизвестном мне языке. Более того, они были выдолблены столь аккуратно, что если бы не плесень, я бы подумал что текст был написан только вчера каким-нибудь скульптором-ювелиром.

На следующий день я отнес табличку к экспертам из архива, в котором я работал. И удивительно- почти все тесты показали, что табличке около тысячи лет, и текст на ней действительно древний. Причем текст на нижней половине таблички гораздо древнее текста на верхней- как мне сказали тексту больше трех тысяч лет. Один из знакомых архивистов сказал, что нижняя часть таблички скорее всего написана на языке древних саамов, хотя и не был в этом уверен. Заодно посоветовал одного профессора, знатока скандинавской письменности, живущего на окраине Москвы, и дал мне его номер телефона.

Я с невероятным нетерпением позвонил профессору, рассказал ему о находке, и он сказал что подъедет в течении часа - двух. И действительно, профессор себя долго ждать не заставил.

Это был немолодой мужчина лет пятидесяти в роговых очках, с поседевшими коротко стриженными волосами. В общем, типичный ученый-историк.

Когда я ему показал табличку, и сказал что этому письменному источнику около тысячи лет, профессор пришел в неописуемый восторг. И тут же попросил бумажку и ручку. Через минут десять перевод нижнего фрагмента текста был готов, и он гордо представил нам его на бумажке:

 

В подгорном мраке, темнее черной ночи,

Зовя агнцев на смерть, во мглу бездонной ямы,

В глубинах, куда не заглянут людские очи

Безумен в голоде, ждет их Черный Бог.

Людскую сущность во мраке поглощая,

Навеки ,из бытия, людей он убирает.

 

После прочтения перевода мне стало не по себе. Несмотря на то, что саамский текст значительно древнее кириллического, они несут общий смысл. Славяне были знакомы с письменностью древних скандинавов? Что еще более странно, в саамском тексте упоминается Черный Бог, или Чернобог - бог древних балтийских славян. Но балтийские славяне обитали пятистами километрами юго-западнее современного Архангельска, а Черный бог у них - бог несчастья и невезения, но никак не то, о чем ведает древняя табличка. Я бы сказал, что это - часть какого то языческого писания саамов, если б не кириллическая часть. В общем вопросов было больше чем ответов, и я решил отправиться к месту, где был найден сей странный кощунственный текст.

Взяв с собой одну знакомую девушку по имени Татьяна, с которой мы вместе учились в Историко-архивном, и которая всегда мечтала увидеть своими глазами что-то действительно древнее, на следующее утро я уже сидел в поезде, едущим в Архангельск.

Белое море- колыбель цивилизации северной Европы. Варяги или викинги плававшие в средние века по этому морю в IX- XII веках; русские, впервые открывшие торговлю с Европой при Иване Грозном из Архангельска, Соловецкие острова с их невероятными церквями и монастырями, ну и конечно древние саамские мегалитические сооружения вроде капищ и лабиринтов, истинный возраст которых ученые до сих пор затрудняются определить.

Уже через сутки мы были в Архангельске, и я не теряя времени отправился на поиски местного краеведа, который отправил мне эту странную и загадочную табличку, оставив Таню изучать столицу русского севера.

Профессора я нашел в местном краеведческом музее- его основном месте работы. Звали его Давид Поляков, и это был уже немолодой еврей лет сорока- сорока пяти от роду. Когда я ему сказал что артефакт, который он мне прислал по почте самый что ни на есть настоящий, он сильно удивился - потому что такие находки ему раньше не встречались, и в подлинности данной таблички у него тоже были большие сомнения - поэтому он и отправил ее мне. Поэтому он с удовольствием согласился показать место, где ее нашел. Закупившись в продуктовом магазине консервами и в магазине "Все для туриста" различными необходимыми вещами вроде фонариков, спичек и даже взяв 2 факела на всякий случай, на следующий день, рано утром, я, Таня и Давид отбыли из порта Архангельска на взятом напрокат катере.

До чего же красивы берега Белого моря летом! Сейчас, вспоминая эту красоту, я не могу не вспомнить весь тот ужас что я испытал позднее; но тогда мне казалось что ничего прекрасней в жизни я не видел. Невысокие сосенки и ели, растущие вдоль побережья и освещенные восходящим солнцем образовывали причудливые, но невероятно красивые орнаменты и узоры; песчаные берега виляли как змея, то приближая, то удаляясь. Ближе к полудню по левую руку от нас показался остров Мудьюгский, прозванный "Островом Смерти"- в годы гражданской войны здесь располагался концентрационный лагерь, созданный иностранными интервентами, в котором держали и пытали солдат красной армии. Несмотря на свое прозвище - это был довольно красивый островок километров десять в длину. Над невысокими кронами деревьев возвышался местный маяк. Однако до конца острова мы не доплыли - Давид свернул катер в дельту небольшой речушки Мудьюга, и мы поплыли вверх по течению.

По правую руку от катера были видны жутковатого вида полуразвалившиеся двухэтажные дома. Давид, видя мою заинтересованность рассказал, что это поселок Дом Инвалидов. В начале прошлого века здесь был организован психоневрологический интернат, однако около десяти лет назад он был закрыт. Ходили слухи, что помещенные сюда пациенты не только не выздоравливали, но и окончательно выживали из ума и пытались покончить с собой. С тех пор, как закрыли интернат, поселок пришел в запустение и был заброшен.

Проплыв еще парочку заброшенных деревень, мы уперлись в невысокий узкий деревянный мостик, под которым не проплыть, и мой гид пришвартовал катер к небольшой деревянной пристани - дальше придется идти пешком. Тут начиналась деревня Патракеевка - единственное место в округе где еще остались люди. Однако из-за отсутствия дорог и коммуникаций скорее всего и эта деревня скоро придет в запустение- это лишь вопрос времени.

Мы вышли на небольшую грунтовку, шедшую через всю деревню. Несколько бабушек выползли из домов и с интересом разглядывали нас. Путешественники в этих краях явление редкое, поэтому мы вызывали любопытство у местных жителей.

Миновав деревню, мы пошли по тонкой тропинке шедшей на северо-восток. Вскоре погода начала портится и солнце, которое мы наблюдали весь день скрылось за грозовыми тучами. Начал накрапывать дождь и мы ускорили шаг.

Вскоре, за небольшим участком редкой лесной поросли мы увидели маленькую деревянную покосившуюся церковь. Окна церкви были заколочены, от купола остался лишь каркас с возвышающимся на нем деревянным крестом. Дождь усиливался и мы решили переждать грозу в этой часовенке.

Двери у строения не было. Внутри от церкви почти ничего не осталось- иконы были выдраны с иконостаса и вырезаны из рамок. Предметов служения тоже не осталось - видимо столетие назад церковь была разграблена большевиками. Потолок протекал всего в одном углу, поэтому мы, расположились в углу где посуше. После долгого дня путешествия больше всего хотелось отдохнуть и поспать. За окном во всю стучал дождь и гремел гром.

В тот вечер наверное впервые в жизни мне снились столь реальные и в то же время столь страшные сны. Сначала я видел как сотворяется мир, видел как образуются галактики и звезды. Звездная пыль с огромными скоростями разлеталась по вселенной, и я, словно безмолвный наблюдатель, созерцал все это. В какой-то момент я понял что смотрю на что-то темное, что-то такое, что не пропускает свет. Мне становилось жутко, но я продолжал смотреть в темноту. Я пытался не смотреть, но не мог отвести глаза. Потом я как-то очутился на краю огромной пропасти, и вокруг лишь темнота. Я стоял широко раскинув руки, готовый в любой момент шагнуть во мрак. Я пытался отойти от края, но жуткий голос удерживал меня. Я шагнул...

Проснулся я в холодном поту и тяжело дыша. Гроза за окном закончилась. Справа от меня посапывал в углу Давид, слева лежала Таня в обнимку со своей сумкой. Я ухмыльнулся, встал и вышел на улицу.

Солнце уже зашло за горизонт, но темно не было. Оранжевые облака вытянулись длинной линией вдоль горизонта. Я посмотрел на часы- было два часа ночи.

За цепочкой леса на севере был виден довольно большой песчаниковый холм, отсвечивающий ярко серо-оранжевым цветом. Видимо это одна из тех высот, что образовались в конце ледникового периода, в результате обильного таяния ледников. В очертаниях холма было что-то странное и зловещее.

Я поднял Давида, и, указав на холм, спросил, не там ли он нашел таблицу с письменами- на что мне краевед лишь кивнул головой. Мы решили что лучше выдвигаться дальше сейчас, поскольку все равно светло, а хорошая погода может продержаться недолго. Подняв Таню, мы собрали вещи и двинулись дальше в путь.

Шли мы сквозь лесную заросшую тропинку около часа. Смутило меня то что я не слышал ничего кроме наших шагов- птицы не пели, да и вообще была почти гробовая тишина. У подножия холма лес участками был ровно вырублен, словно раньше здесь располагались какие-то строения. Но ни строений ни дорожек здесь не было.

Увидев это, я кажется понял, что здесь когда-то было. Посреди густых зарослей стоял заржавевший брошенный советский военный грузовик времен отечественной войны. Давид указал на грузовик и сказал, что здесь он и нашел табличку.

Вы не представляете как я был разочарован. Весь этот путь мы проделали лишь ради того, чтоб увидеть грузовик, в котором судя по всему табличка лежала со времен войны. Это не давало ни сведений о месте, где она была найдена военными, ни даже какой-то связи с древними славянами или скандинавами.

Но я не отчаялся и стал думать. Что делал грузовик в такой глуши? Почему лес кусками был ровно вырублен? Ответ напрашивался сам собой- здесь была военная база или военный лагерь. Зачем организовывать военный лагерь в такой глуши, вдали от фронта и населенных пунктов?

И тут я посмотрел на холм. Я понял. Целью военных было что-то на этом холме. Именно оттуда скорее всего была доставлена табличка. Но что же там было такого ценного? Почему лагерь свернули? Почему грузовик с табличкой был брошен, если немцы до сюда даже не доходили? Вопросов становилось все больше, а ответов на них так и не было.

Жестом я указал спутникам следовать за мной. Я знаю, здесь что-то есть.

Мы шли вдоль подножия холма, пока не наткнулись на мощеную булыжником тропинку, ведущую на вершину горы. У начала тропинки из земли торчал большой плитообразный камень около метра в высоту, сантиметров тридцать в ширину и около двух сантиметров в толщину. Камень весь был сверху до низу исписан письменами, судя по всему на древне-саамском языке. Я достал табличку из рюкзака и попробовал приложить ее сверху. Так и есть. Табличка являла собой верхнюю часть этого камня и идеально подошла нижним концом к верхней части плиты.

Меня пробрало до дрожи в коленках. Написанное на табличке - это лишь малая часть текста, возможно являвшего собой что-то вроде саамского писания. Текст на кириллице же был дописан намного позже, но свободном от иероглифов месте.

Но зачем? И откуда писцу XII века было знать о содержании текста на плите? Вопросы мучили меня. В тот момент я сильно пожалел, что профессор-знаток скандинавской письменности отказался от поездки со мной. Так или иначе на холме что-то было. Что-то, заинтересовавшее даже советских военных в годы войны.

Мы начали медленный подъем на холм. Дорожка, вымощенная булыжником сильно петляла, иногда мне даже казалось что мы идем в обратном направлении. Но где-то через пол часа мы были на вершине песчаниковой горы.

Воодушевление и радость которую я испытал тогда от найденного, сейчас я вспоминаю с содроганием - короткой и не долгой она была. Нет, даже так- я не хочу об этом вспоминать. Но забыть этого я тоже не могу.

Перед глазами моими предстала потрясающая картина - вершина горы была плоской, и центр верхушки занимал необычный спиралевидный саамский лабиринт из камней высотой до полуметра. Камни создавали удивительные узоры и складывались в причудливые формы. "Сомнений быть не может, я нашел один из саамских знаменитых лабиринтов"- подумал я тогда.

Как я ошибался.

По центру лабиринта в земле зиял проход, вокруг которого по кругу располагались письмена. В проходе была лестница, ведущая, судя по всему к центру горы.

Мы достали фонарики и попробовали их включить - без толку. Судя по всему они отсырели во время дождя. Все таки факелы мы взяли не зря - один понес я впереди, один понес Давид, замыкая колонну. Оставив вещи снаружи, мы начали длинный спуск по лестнице, проложенной в темную неизвестность.

Проход был узкий- в нем с трудом смогли бы разойтись два человека. Стены прохода являли собой цельную конструкцию - скорее всего проход был вырыт в горе, или это была природная пещера, ступеньки в которой сделали позже люди. Письмена покрывали стены и потолок прохода- исписан был каждый миллиметр пространства. Лишь позже я понял назначение этих загадочных древних символов.

Спускались мы очень долго, гораздо дольше чем поднимались на холм. Лестница все дальше шла в неизведанные глубины, стены все так же были сверху до низу в письменах. Воздух становился все более затхлым, из глубины прохода веяло подземным холодом.

Где то спустя час я остановил своих спутников - передо мной открылось широкое черное пространство, стен которого я не видел. Через неизвестность шел узенький проход, шириной около метра, с обоих концов тропинки была бездна. Указав молча Татьяне и Давиду на то, чтоб смотрели под ноги, я достал пятирублевую монетку из кармана и бросил в пропасть.

Прошла минута, но звука от падения я так и не услышал. Мне стало, мягко говоря, не по себе.

Дальше мы двинулись медленным осторожным шагом - любая ошибка могла быть фатальной. Я шел с факелом спереди, Таня шла по середине, профессор шел тоже с факелом позади.

Был бы у меня рабочий фонарь- подумал я тогда. Чернеющая пустота была со всех сторон- не было видно ни стен ни потолка. Мы словно шли по мосту из ничего в никуда. Что меня больше пугало- это то, что конструкция по которой мы шли была единым целым. Ни кирпича, ни каменных блоков. Хотя, конечно возможно это умело замаскировали саамские умельцы, но меня терзали смутные сомнения.

Зловещая темная пустота была почти материальной. Мы шли в гробовой тишине и слышали лишь треск пламени факелов и шаркающие звуки наших шагов. Говорить не то что бы не хотелось, просто не могли - настолько жутко здесь было. Шарк, шарк, треск факела, шарк-шарк...

-Пади.

Я обернулся. Таня стояла позади меня и смотрела на меня вопрошающим взглядом.

-Ты что то сказала?- спросил я.

Она лишь отрицательно повертела головой и пожала плечами. Я уже было собирался повернуться в ту сторону, куда мы шли, как меня прошиб холодный пот - Давида позади уже не было.

Я спросил ее, где Давид, она удивленно обернулась и сказала, что, возможно, решил подождать нас снаружи.

Возможно.

Мы шли по узкой дорожке в полном мраке еще несколько минут, пока не наткнулись на высокую каменную колонну, преграждавшую нам путь. Если быть точнее, тропинка просто замыкалась вокруг колонны и дальше не вела.

Колонна же представляла собой высоченный столб метра 4 в диаметре, на котором от пола на высоту человеческого роста были нанесены древние барельефы. Я стал с интересом разглядывать их

Барельефы были нанесены с потрясающим искусством и изяществом - более того, изображение было объемным, что свидетельствовало о невероятном мастерстве скульптора. Барельефы были разделены между собой и показывали разные эпизоды.

На первом изображении земля была вся в вулканах и лаве и без растительности - скульптор пытался передать вид земли на заре времен. Со звездного неба, изображенного не менее детально, чем земля. падала большая звезда. Несмотря на общую одноцветность барельефа, звезда была закрашена черным цветом, словно художник старался максимально выделить ее на общем фоне.

На следующем барельефе изображена пещера, и к пещере шли первобытные люди с различными дарами - своего рода приношения тому, что было в пещере. На третьем полотне люди шли в пещеру с младенцами в руках. Мне поплохело. Что же такое заставляло людей идти на человеческие жертвоприношения?

Очередной барельеф показывал мост, по которому мы шли. Люди стояли в линию на краю моста, широко расставив руки.

Боже.

Люди падали в пропасть. Приносили в жертву себя и своих детей.

Чем дальше я смотрел барельефы, тем больше мне хотелось от сюда убраться. Изображения показывали различные эпохи, различных людей - и все эти люди прыгали в объятия черной бездны.

На предпоследнем барельефе скульптор изобразил себя- как он доделывает изображение на столбе. На последнем - скульптор стоял на краю пропасти широко раскинув руки...

Они все приходили сюда умирать. Даже скульптора постигла та же судьба.

Желание покинуть это зловещее место с еще более зловещими барельефами превысило любую мою страсть к познанию и любопытство. Мною двигал первобытный страх. Единственное что я хотел - убраться отсюда и поскорее.

Я жестами показал Тане в сторону выхода, она, сама вдоволь насмотревшись на древние барельефы кивнула и молча пошла за мной. Пока мы шли, я вспоминал содержимое каменной таблички. Зло древнее... Точнее не скажешь. Люди целыми народами гибли в этом страшном месте.

Я ускорил шаг. Бездна вокруг меня теперь казалась еще чем то более жутким, чем когда мы вошли сюда. Она словно ждет, пока к ней не придут очередные безумцы, готовые отдать себя во власть глубинной тьмы.

-Пади.

Наверное, произошедшее событие и стало причиной моего помешательства. Мне невероятно тяжело это вспоминать, и гораздо тяжелее об этом писать. В тот миг мрак окончательно поселился в моем разуме и не отпустил меня до сих пор.

Я обернулся. Таня стояла на краю обрыва со стеклянными глазами, широко раскинув руки. Я хотел остановить ее, но, прежде чем я что то успел сделать, она шагнула и исчезла во мраке.

Я упал на четвереньки и выронил факел. В холодном поту я упирался как можно крепче в каменную дорожку. Древнейший первобытный страх пронзил все мое тело с головы до ног. Я не мог двигаться. Не мог даже повести глазами.

В какой то момент я осознал что нахожусь один в кромешной тьме над бездонной пропастью. Я потерял ориентацию в пространстве. От страха и наступившего безумия я не мог здраво мыслить. Я полз на ощупь, касаясь края бездны, где был он. Теперь я точно знаю это. И этот Голос, он говорил со мной. Он повелевал. Я должен тоже пасть во тьму. Так надо. Так было всегда.

Я не помню как выбрался на поверхность, не помню и того, кто и как меня нашел. Позже, в психиатрической лечебнице, куда меня доставили, врачи сказали мне, что меня без сознания нашел рано утром патруль на берегу моря- в полицию из деревни Патракеевка поступил вызов, в котором сообщалось что со стороны леса доносились дьявольские вопли, не то человека, не то зверя.

Табличка же не являлась никаким писанием. Табличка- была всего лишь предостережением для путников. Лабиринт - это темница, для того чтобы силы зла не вырвались наружу, а письмена на стене прохода- охраняющие заклятия. Военные, столкнувшись со злом, которое не могли понять или объяснить, в спешке убрались оттуда. Теперь, я это все ясно вижу. Но я, безумный в своем любопытстве, стремился к познанию, и знание меня погубило. Я лишился разума, сна, и девушки, которую я любил.

Но окончательное мое умопомешательство, наступило на самом деле, уже в лечебнице. Когда я начал допытывать врачей о судьбе моих спутников, ко мне пришел главврач и сообщил, что людей, подходящих под данное мною описание, и носящих такие имена и фамилии просто не существует и никогда не существовало.

 

Безумен в голоде, ждет их Черный Бог.

Людскую сущность во мраке поглощая,

Навеки ,из бытия, людей он убирает.

[Speax-with-the-Storm]

8. ОЖЕРЕЛЬЕ ДИКИХ СНОВ

 

Меня зовут Татьяна. Я – обычная московская дочь не очень крупного нового русского. Мне двадцать один год. В эту поездку на побережье Австралии сбылась одна моя старая мечта.

Дело в том, что я с детства хочу ожерелье из зубов тигра или иного крупного хищника, как в романах про дикарей. Я не раз просила папу, и сама искала – но, увы, такого в продаже нет. Лишь в двадцать лет мне повезло купить пластиковую имитацию.

Сегодня я с утра была на пляже, потом решила побродить по городу. Вдруг что-то потянуло меня зайти в какую-то ничем не примечательную антикварную лавку. Тут я увидела свою мечту!

В одной из витрин лежало ожерелье из явно настоящих зубов тигра или леопарда. Ну или по крайней мере очень хорошая имитация… Явно не пластик.

Вежливый хозяин рассказал мне, что это ожерелье умершего семь лет назад шамана племени, одного из немногих оставшихся. Я не знала, верить ему или нет, но зубы явно были настоящие – я однажды видела вблизи трофейную голову тигра, я тогда очень внимательно осмотрела и ощупала ее зубы. Зубы на ожерелье были точно такие же, как и тогда, я это сейчас мигом определила, хотя для уверенности на радостях осматривала ожерелье несколько минут.

Потом продавец спросил, есть ли у меня необходимые деньги. Ожерелье стоило четыре тысячи долларов.

Ну да, выгляжу я небогато. Как и многие возле пляжного побережья, я гуляла в пляжной юбке и купальнике.

- Кредитную карточку примете?

- Конечно, госпожа.

Как только расчет был окончен, я сразу надела на себя купленное ожерелье. Вообще и для меня это были немалые деньги, но дело того стоило.

До вечера я болталась по улицам, наслаждаясь производимым впечатлением. Потом вернулась в гостиницу.

Я так и легла спать в этом чудесном ожерелье. Вскоре мне приснился очень яркий сон. Я брела по джунглям почти обнаженная, в одной набедренной повязке из шкуры тигра и этом ожерелье. В руках было копье. Не знаю, сколько я шла, наслаждаясь природой, как вдруг хлынул тропический ливень. Без всяких первых капель, просто хлынул… Деться от него было некуда, а он хлестал довольно неприятно…

Я проснулась. Какой чудесный сон! Но что-то было не так…

Немного полежав в постели, я поняла, что именно не так. Мне казалось, что на моем теле не пот от летней жары, а дождевая вода из сновидения. Я встала, чтобы стряхнуть с себя наваждение, и… по-настоящему испугалась!

Мои ноги были в настоящей грязи из «сновиденных» джунглей! Что это было, *** меня раздери?

Я пошла смыть с себя грязь в душ, и к тому времени, как закончила мыться, почти успокоилась. Мне явно повезло найти в жизни настоящее Чудо, а я испугалась.

Движимая любопытством, я снова легла в кровать. Когда я таки заснула, снова снились эти джунгли. Я почему-то понимала, что сплю, помнила все, что было наяву, и шла, надеясь найти что-то интересное.

Через какое-то время я набрела на чудесный небольшой пруд с чистой почти прозрачной водой. Положив копье на землю, я вволю искупалась, потом продолжила путь. Жаль, что нечем было вытереться, но в джунглях понятно было тепло, и особых проблем это не причиняло.

Через некоторое время я почти заскучала. Я брела и брела по чудесным джунглям, но больше ничего интересного не попадалось. Я увы расслабилась и потеряла осторожность.

Вдруг раздалось шипение! Я почувствовала укус в левую ступню. Отпрыгнув, я увидела змею, которую я потревожила. Я, не понимая, что делаю, ударила змею копьем и понятно не попала. Змея куда-то уползла, но я осталась укушенной. Нужно было проснуться. Но как? Вдруг я поняла, что как грязь осталась в реальности, так в реальности останется и видимо смертельный укус… Но в реальности то есть врачи. Но надо было еще проснуться.

Я стояла, стараясь не поддаваться панике. Впервые – к сожалению - появилась возможность доказать, что я не зря занимаюсь айкидо, и что я хоть в какой-то степени, но сильная девушка, и смогу постоять за себя. Вдруг я решила попробовать и просто ущипнуть себя. Не факт, что поможет. Очень не факт, но я так ничего не теряю. Я быстро ущипнула себя… и оказалась в своем номере в гостинице.

Нога по прежнему болела, и болела с каждой секундой все сильнее! Я, как была, нагишом выбежала в коридор с криками «меня укусила змея».

На мое счастье, в гостиничном комплексе был дежурный врач, а у него была сыворотка от ядов тропических змей (как мне потом объяснили, в Австралии укусы смертельно опасных змей – не редкость). Как только он сделал укол, мне стало лучше. Позже меня почти допрашивала администрация гостиницы. Им Очень хотелось знать – откуда в номере взялась змея. Меня даже подозревали в симуляции с целью толи подорвать репутацию отеля, толи получить от него компенсации. Но врач сказал, что укус был несомненный, да и анализы он у меня как всегда в таких случаях взял, и это несомненно яд змеи такого-то известного вида.

Больше надевать ожерелье мне понятно не очень-то хотелось… Но и уничтожать покупку я не стала. Я не стала о ней никому рассказывать, позже большую трату денег объяснила отцу иначе. Дома я спрятала это чудесное и страшное ожерелье в самый дальний угол полки.

Знала бы я, что случится всего через четыре дня… Это был самый страшный день в моей жизни. Вернувшись из института, я обнаружила свою мать лежащей в халате перед включенным телевизором в луже крови. Ее тело было чудовищно деформировано. На ее шее было это проклятое ожерелье! Я мигом сообразила, что мама, как она порой любит делать, порылась в моих украшениях, нашла это ожерелье и надела. Потом она заснула перед телевизором. Потом… видимо ее раздавил слон или бегемот в этих «сновиденных джунглях».

Я издала крик отчаяния и зарыдала, чуть не упав в обморок. Лишь наверно спустя четверть часа я достаточно пришла в себя, чтобы вызвать милицию. Они потом долго искали загадочных преступников, убивших жену предпринимателя совершенно непонятным способом, но понятно, так и не нашли.

Ожерелье нам вернули, никто понятно не заподозрил, что именно оно – причина такого ужаса. Я сразу же его сожгла (это потребовало усилий, оно несколько часов горело в камине, пока зубы разрушились. Все это время я рыдала), но воспоминаний мне увы не сжечь… То, что я умудрилась погубить мать, будет меня преследовать всю жизнь…

[Speax-with-the-Storm]

9. АРОМАТ

 

8 июня

Что-то не так этим летом. Я чувствую, необычное происходит со мной. Нечто должно случиться, боги приготовили для меня роль. Не могу спать, принимать пищу, я словно лечу, меня распирает… вдохновение. Я должен снова начать писать. Да! Будь я проклят, но сегодня утром я вышел в сад и почувствовал, как сам воздух изменился, и никто не замечает этого, никто, глупцы, они вдыхают это волшебство, переваривают, пережёвывают его своими смердящими лёгкими, осквернённым выплёвывают обратно и ползут дальше по своим убогим, отвратительным делам. Но достаточно ненависти! Что-то огромное, великолепное накрывает меня и делает счастливым, и я люблю весь мир, да!

 

9 июня

Сегодня утром я вышел в сад и увидел, что они созрели и готовы открыться мне, заполнив мир своим ароматом. Они налились, напитали свои тугие бутоны солнечным светом, речной водой, которую я направил питать их корни, которую я носил и лил руками, и протирал каждый лист, целовал каждую набухшую по весне почку, набрякли конским навозом, перерытым и напоенным соками червей, и я перебирал каждый зловонный комочек, чтобы ни одна личинка жука, ни одна мерзкая тварь не подобралась к ним, к моей радости, моей единственной слабости. Только здесь я могу отдохнуть, могу расслабиться, лечь под их сень и смотреть на холодное безжизненное небо сквозь прелестные ажурные заросли, опадающие на лицо нежные лепестки. Я хотел бы так проводить Вечность.

 

10 июня

То, что должно было случиться, случилось. Я с трудом печатаю, мои пальцы трясутся. Ничто не может выразить и вместить мои чувства. Сегодня утром я вышел в сад и словно летел над землёй, меня поднесло к ограде, прижало к решётке и я увидел Её. Она пришла ко мне. Я окликнул, Она отозвалась не сразу, дав мне насладиться острой тревогой ожидания, как будто не стояла здесь с самого рассвета, ожидая меня. Затем Она кокетливо повернула голову, вглядываясь в заросли. Я опустился на колени и позвал Её снова. Она ещё помедлила, затем перешла дорогу, приблизилась ко мне, дотронулась до моей руки, вцепившейся в металлические прутья, и что-то сказала. Её светлые неухоженные локоны, криво собранные дешёвой заколкой, пахли конфетами. Я позвал Её войти, и Она на удивление легко согласилась. Согласилась! Но так и должно быть, в сказках должно быть только так. Теперь всё будет хорошо. Всегда всё будет хорошо.

 

12 июня

Я счастлив. Чёрт подери, я счастлив вновь! Мы разговариваем, смеёмся, я смешу Её! Собака испугала Её, и я застрелил собаку, Она плакала, бежала через сад, я тоже бежал, крепко обнял Её и держал, рыдал, хотел застрелиться сам, и я бы сделал это, но Она обняла меня своими нежными руками, простила, и снова плакала, а я утешал Её, утешал Её весь вечер и всю ночь, и Она не ушла. Она никогда не уйдёт, Ей незачем уходить, Она не знает, куда идти, и Ей хорошо со мной! Я знаю, как сделать Ей хорошо. Сегодня утром я вышел в сад и срезал для Неё охапку роз, я бы мог собрать для Неё все розы мира и бросить к Её ногам, чтобы ни слезинки больше не упало с милого личика!

 

15 июня

Сегодня утром я вышел в сад и понял, что я обязан беречь Её и бесконечно заботиться о Ней. Вчера Она поцарапалась и плакала, когда я уложил Её на охапку свежесрезанных роз, плакала всё время, пока я слизывал кровь от шипов с Её бёдер и пока утешал Её, я заполнил Её рот лепестками, крепко зажимал его, но Она всё равно плакала. Я должен лучше охранять Её от несчастий, в доме Ей будет безопаснее.

 

24 июня

Она постоянно плачет и хочет уйти, но ведь Ей некуда идти. Зачем, глупая! Никто не будет любить Её больше, чем я, никто не станет расчёсывать Её волосы розовыми стеблями и сочинять сказки специально для Неё, носить повсюду только на руках, не давая загрубеть нежным пяточкам, обёрнутым в бархатистые лепестки. Зачем Она плачет! Её жизнь до нашей встречи была полна трудностей и невзгод, Она никогда не получала того, что Ей было нужно: ласки, любви, обожания, боги мои, да я молюсь на Неё, я не могу дышать, когда я не вижу Её чудесного силуэта, тонкой шейки, которую я готов обвить розовыми венками и прижать, чтобы шипы слегка прокололи нежную кожу, но не до крови, а только бы бесконечно смотреть на это настойчивое соприкосновение, готовое вот-вот привести к боли и маленькой алой капельке, но никогда не допускающее того. Сегодня утром я вышел в сад и собрал десятки роз, чтобы снова одеть Её в платье из свежих цветов, а когда Она идёт по комнате, роняя слёзы и лепестки, моё сердце сжимается от невыносимой любви, я хватаю Её в объятия и осыпаю поцелуями, я крепко сжимаю и растираю розовые бутоны в кулаке, чтобы выступил сок, которым я увлажню Её губы, и платье вскоре превращается в помятый разноцветный душистый ворох, из которого я делаю постель на ночь, и не позволяю Ей убежать с неё, я обвиваю Её ручки и ножки цветами, я ложусь сверху и крепко держу Её. Иногда мне кажется, что Она поняла меня, что Она расслабилась и отдалась счастью, а иногда – что всё бесполезно и я никогда не смогу привить Ей то прекрасное, что годами, десятилетиями выращивал, лелеял, хранил. Для Неё. Иногда мне кажется, что Она больше не любит меня, и тогда словно космическая ночь опускается перед моими глазами, ледяным дыханием на секунду останавливая во мне всякую жизнь.

 

17 июля

Она становится слишком требовательной, Её характер портится, но меня это не огорчает, я умею не замечать недостатки тех, кого люблю. Сегодня утром я вышел в сад, прошёл до ворот и начал было отпирать их – Она просила куклу, а для этого нужно идти в город – как вдруг сильный порыв ветра зашумел верхушками яблонь, и градом посыпались в некошеную траву червивые недозревшие плоды, а на ограду села чёрная птица и уставилась на меня жутким глазом, пустым и бездонным. Мурашки пошли по спине и рукам, и я понял, что делаю что-то неправильное, проклятое, грозящее мне бедой. Заперев ворота, я поспешил вернуться в дом, где тоже запер все двери, закрыл окна, и только тогда почувствовал себя спокойнее. В конце концов, необходимости идти в город нет, и Она должна любить меня, а не куклу, и я сказал Ей это, но Она отвернулась, а я повернул её лицо обратно и повторял до тех пор, пока не охрип, тогда я понял, что Она тоже должна утешать меня, когда мне плохо. Она не хотела, но Она должна понимать меня и стараться сделать мне приятно, не только мне всегда угождать Ей.

 

10 августа

Она кричала, тогда я вышел в сад, зажимая ладонями уши, но Её крик оставался внутри моей головы, тогда я набрал самых красивых головок роз, принёс в дом и стал вкладывать их Ей в уши, глаза, везде, но Она кричала ещё сильнее, я набивал алыми цветами Её рот, но Она сопротивлялась, я стал зол, очень зол, и я почувствовал настоящее горе, потому что Она не хотела ничего, что я Ей даю, я давал Ей самые прекрасные в мире цветы, рвал их и вталкивал Ей, и все лепестки становились алыми, и это было невыносимо страшно и невероятно красиво, и от аромата роз кружилась голова.

 

17 августа

Её запах стал сильнее всего вокруг, находиться в доме нам с Ней больше не хотелось. Сегодня утром я вышел в сад, неся Её на руках, как и всегда, только сейчас это стало трудно, Её части почти не держались на Ней, и приходилось обматывать их шпагатом. Я вплетал в Неё молодые побеги: может быть, их влага пропитает её своей благородной горечью, или же Её влага даст им новые, необычные силы? Я осторожно положил Её в самые густые заросли, тут же осыпавшие нас дождём отцветших лепестков, но даже их душный аромат не затмил Её смрада, и такое упрямство снова заставило шевельнуться гневу у меня в груди. Но я решил, что больше не буду злиться на Неё, всё же Она многому меня научила. Теперь я буду спокоен. И Она сама стала спокойнее и лучше, и ветви роз сомкнулись над Нею, теперь они станут защищать Её от всего плохого в этом мире, а я просто буду рядом, всегда, всегда! Я обещал Ей это, и мои губы дрожали от нежности. Я так сильно люблю Её!

 

1 сентября

Сегодня утром я вышел в сад и увидел, что ночные заморозки побили цветки. Будь проклято короткое северное лето. Я устал, смертельно устал. Я собрал все лепестки, оборвал листья, отнёс их к Ней, лёг на получившийся мягкий ароматный холмик и долго лежал так, и добрые боги улыбались нам сквозь тронутую золотом листву, и я мог бы провести так Вечность.

[Speax-with-the-Storm]

10. НИСХОЖДЕНИЕ

 

…Проходя мимо огромного, во всю стену зеркала, Максим скосил глаза на свое отражение и резко остановился. Настроение поползло вниз словно столбик ртутного термометра.

Нет, даже после четырехчасового заседания совета директоров его костюм-«двойка» остался безупречно чистым, а галстук – прямым и строгим, как стрелка британского брегета. Волосы, которые Максим по привычке постоянно ерошил, были специально уложены стилистом в некое подобие застывшего набриолиненого взрыва – дерзко, модно и очень удобно. Зато на белоснежном лепестке воротничка рубашки красовалось большое темно-коричневое пятно, судя по всему, застывший вишневый сок. Заметить его без зеркала было абсолютно невозможно, зато все остальные наверняка обратили внимание.

«И ведь ни одна скотина ничего не сказала. Даже не намекнула», - с тоской подумал Максим. – «Совет директоров, мать его… Совет козлов».

Он снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, но это мало помогло – пятно съехало набок превратившись в подобие роршаховской кляксы. «Что вы видите на этом рисунке? Я вижу, доктор, что я – лузер». Вздохнув, и перехватив поудобнее толстую кожаную папку с аккуратно отпечатанной надписью «Заключение» Максим пошел дальше. Толстый темный ворс ковровой дорожки глушил шаги.

Он дошел до конца коридора, свернул направо и сразу же почувствовал очередной укол раздражения: лифт уже ждали. Мужчина и девушка – вот черт! Максим ненавидел делить кабину лифта с другими пассажирами, и дело было вовсе не в клаустрофобии, а в покушении на его личную территорию – по той же самой причине он с детства не любил общественный транспорт. Он с удовольствием спустился бы по лестнице, но только не с семидесятого этажа. Нет уж, дудки.

Максим остановился за спинами своих невольных попутчиков, пробормотал вялое «добрый вечер» и посмотрел на индикатор над поблескивающей темной латунью кнопкой вызова. Вспыхнула цифра «67».

Он бросил короткий взгляд на мужчину и тут же потерял к нему интерес. Зеленый халат, шапочка-«таблетка», стетоскоп на шее. Доктор «неотложки». Здесь, на последних этажах, где располагались кабинеты руководства высшего эшелона, доктора были завсегдатаями. Инфаркты, инсульты, неравные срывы, передозировки всеми видами наркотиков, аллергические асфиксии – все это было в порядке вещей. Начальство, судя по всему, ничем иным, кроме поисков новых изощренных средств самоубийства не занималось.

Девушка заинтересовала его больше. Стройная. Хорошая фигура. Не модель, конечно, но хороша. И некрасивое, скуластое лицо с глубокими темными глазами. Белая блузка, белые брюки, белые «лодочки». Секретарша? В жизни он не взял бы себе такую секретаршу. Кто-то из начальства? Тоже нет – начальство он знал наперечет. Значит, клиент. Поздновато, конечно…

Двери лифта бесшумно открылись, и Максим вежливо указал девушке на дверь. Та окинула его быстрым скучающим взглядом и прошла в кабину. Следом, бесцеремонно толкнув Максима плечом, проскочил врач – вблизи от него, почему-то, пахло не лекарствами, а стоматологией: кровью, ватой и паленой костью.

- Вам какой? – Максим коснулся кнопки первого этажа и вопросительно посмотрел на девушку.

- Жмите, – махнула та рукой.

Максим посмотрел на врача, но тот, не обращая на него никакого внимания, уже достал откуда-то мобильник и увлеченно болтал, прижимая трубку к уху плечом и копаясь в карманах. Максим пожал плечами и нажал кнопку.

Двери мягко закрылись и лифт тронулся. На черной полоске индикатора появилось число «69».

Заиграла музыка – не пошленькое «трень-брень» как в торговых центрах, а что-то красивое и грозное. Максим, будучи убежденным металлистом, в классике не понимал ничего вообще, но эту мелодию, почему-то, узнал сразу. Вагнер. «Полет Валькирий».

«Стильненько», – подумал Максим, ощущая смутную гордость по поводу своей культурной продвинутости. «По идее, должно хорошо настраивать на боевой лад перед рабочим днем. Особенно по понедельникам»

Мужчина в халате («Хирург», - почему-то пронеслось в голове у Максима), наконец, закончил шарить по карманам и достал мятую пачку сигарет. Легким щелчком выбив один белый цилиндрик из фольги он поймал пухлыми губами рыжий фильтр, щелкнул зажигалкой и закурил, выпустив облачко дыма прямо в потолок.

Максим крякнул. Курить в лифте, несмотря на хорошую вентиляцию, строго запрещалось. Лично ему на выходки врача было наплевать, но в кабине дама…

Впрочем, даме, похоже, было все равно. Прислонившись к стенке кабины, она равнодушно разглядывала ковер на полу: полосы и квадраты цвета индиго, с приятной ассиметрией разбросанные по синтетическому ворсу.

Максим сунул руки в карманы и попытался демонстративно отвернуться – ругаться с доктором-курильщиком ему было лень. Но это оказалось трудновыполнимо: за прошедшие несколько часов кто-то успел закрыть стены лифта зеркальными панелями. С них еще даже не сняли защитную пленку; Максим рассеяно скользнул взглядом по логотипу поставщика – синюшного цвета надписи «last way» в синем прямоугольнике и, вздохнув, прислонился затылком к холодному стеклу. Над дверью вспыхнуло карминовое «65».

- …ну, да, почти два часа. И все без толку, мать его.

Это, конечно, был врач. Он фыркал, пускал клубы сизого сигаретного дыма и взахлеб рассказывал что-то своему собеседнику, чье слабое кваканье иногда доносилось из допотопной «трубки»-слайдера.

- …двадцать минут сердце запускали – ни хрена! Потрепыхается чуток, и баста… Ну, и, понятно, кислород… Умгу…

«Вот оно что», – понял, наконец, Максим. «У него умер пациент. Ничего удивительного, я бы тоже закурил. Если бы вообще не надрался в хлам. А вообще понятно, почему все хирурги – весельчаки и циники. Иначе им нельзя. Невозможно…»

Максим открыл папку и достал новый номер «Ридерз Дайжест» – он всегда брал с собой пару журналов, если заседание обещало быть долгим и скучным. Это привычка появилась у него еще в незапамятные времена: большую часть книг в своей жизни он прочитал в школе на уроках математики. Открыв журнал на первой попавшейся странице, Максим рассеяно пробежался взглядом по тексту:

«…именно кислородное голодание коры головного мозга и является причиной того, что некоторые называют «эффектом тоннеля»: ощущения полета в длинной черной трубе, в конце которой горит яркий белый свет. Это, своего рода, нижняя граница воспоминаний – дальше полноценная реанимация пациента становится уже невозможной. Но на что похожи последние секунды смерти? Как переживаются эти остаточные электрохимические флюктуации, в результате которых появляться то, что принято называть «личностью»? Скорее всего, они похожи на удушливый лихорадочный сон; падение в шахту, в конце которой – темнота и пустота…»

Максим захлопнул журнал и поежился.

«Странно», – подумал он. «Не похоже на «Ридерзов». У них даже в статье о сгоревших заживо младенцах обязательно будет нездорово-бодрая примесь научного креационизма. Похоже, мир катится в полную…»

Пол под ногами внезапно вздрогнул. Свет под потолком мигнул и опять загорелся ровно, но Максиму показалось, что лампы под матовыми квадратами панелей слегка притухли. Музыка льющаяся из динамиков резко оборвалась, а затем приятный, но несколько искусственный женский голос – тот самый призрак, что издревле обитает в электронном мраке справочных служб и корпоративных автоответчиков произнес:

- Администрация приносит извинения за временные неполадки. Сообщаем, что в здании проводится поэтапное отключение систем обслуживания. Все лифты будут опущены на первый этаж и в аварийном порядке заблокированы. После открытия дверей просим вас покинуть кабины незамедлительно. Доброго дня и всего хорошего!

- Приехали, – Максим фыркнул. – Еще пара минут и шагали бы по лестнице. Повезло, блин…

Девушка так же равнодушно кивнула, даже не поворачивая головы. Врачу же, похоже, было все равно: аварийное отключение или ядерный апокалипсис. Он махнул сигаретой, рассыпая по ковру искры, и продолжил изливать душу невидимому собеседнику:

-… его шофера привезли буквально по частям. «Баранка» в грудной клетке, куча переломов, ожоги… И, похоже, что этот чертяка выживет. А пацан… Ни одной сломанной кости. Ни одной! Кусочек стекла размером с палец в яремной вене – и привет! Кровопотеря. Геморрагический шок. Пока сделали анализ, пока нашил кровь его группы… Короче, просто не повезло. Глупо, мать его.

Максим скривился.

«Вот же работа у человека», – подумал он с отвращением. «Дорогая, сегодня у меня на столе умерло три пациента. Пожалуйста, передай майонез».

Он открыл папку, намереваясь сунуть журнал обратно… и замер.

Нет, это была та же самая папка: дорогая темная кожа и сделанная его рукой надпись «Заключение» на розовом стикере. Вот только внутри не было никаких документов. Вместо этого на пол упало несколько фотографий и клочок бумаги, густо исписанный беглым неровным почерком.

Максим машинально присел на корточки и принялся складывать фотографии обратно в папку, рассеяно рассматривая каждую из них.

Вот они с бывшей женой у моря. Она в красном купальнике – кормит чаек. Он держит в руке бутылку пива и, смеясь, показывает пальцем куда-то вдаль. Вот другое фото: его выпускной. Качество ужасное – снимали на телефон, так что видны только огни над входом в летнее кафе и несколько размытых фигур с бокалами в руках за белым пластиковым столиком. А вот совсем старое черно-белое фото: утопающая в кленовой зелени «хрущевка» и женский силуэт в окне первого этажа.

«Странно», – эхом пронеслось у него в голове. «Откуда здесь эти фотографии? А эта, последняя – это ведь дом где мы жили, когда мне было лет десять. Никогда я не делал такого снимка… И какое еще, к черту, «заключение»? Я брал с собой выписки из подшивки о наших дочерних компаниях. Что за…»

Он поднял с пола мятый клочок бумаги: обрывок тетрадного листа, пестревший карандашными каракулями и, поднеся его к глазам, прочел:

 

«…пройдет зима, уйдут снега и холод,

И мир весной как прежде станет молод,

Но есть закон – все обратится в тлен.

Само веселье слез не уничтожит,

И страшно то, что час пробьет, быть может,

Когда не станет в мире перемен…»

 

Он скомкал листок и, сунув его в карман, резко выпрямился.

- Извините, – Максим старался говорить спокойно, но это, почему-то, не получалось, – мне нужно подняться в офис. Я забыл важные документы. Простите…

Он протиснулся мимо девушки и ткнул пальцем в кнопку «Стоп».

Ничего не произошло.

На табло вспыхнуло число «51». Лифт продолжал ехать вниз.

- А, дьявол! – Максим раздраженно стукнул кулаком по дверной панели. – Мне что теперь, пешком наверх подниматься?

Никто не ответил. Врач, наконец, докурил, потушил сигарету прямо о зеркальную поверхность стены и бросил окурок на ковер. Телефон он уже спрятал, но как и когда закончился рассказ о неудачной реанимации, Максим не заметил.

«Вот же свинья», – подумал он в сердцах. «Вот из-за таких мудаков…»

Додумать он не успел. Теперь, когда он, наконец, толком обратил на врача внимание, Максим заметил несколько деталей, заставивших его внутренне сжаться.

Во-первых, его поразило, как врач одет. Да, зеленый халат, да зеленая шапочка, но вот этот вырез мысом и клеенчатый фартук… Марлевая повязка, сдвинутая на подбородок. И пара окровавленных резиновых перчаток, торчащих из кармана.

«И на груди у него не стетоскоп», – подумал, холодея, Максим. «Это… что-то другое. Какой-то шланг с грушей – весь в крови. Он что, только после операции? Ничего не понимаю…»

Дзинь!

Лифт остановился. На индикаторе загорелась цифра «40».

«Ура», – подумал Максим с облегчением. «Наконец-то».

Но то, что произошло дальше, буквально парализовало его.

Двери лифта плавно разъехались в стороны. Однако вместо холла располагавшегося на сороковом этаже торгового центра Максим увидел длинный узкий коридор, ярко освещенный мощными галогенными лампами. Стены коридора скрывали свисающие с потолка широкие ленты непрозрачного пластика, плавно покачивающиеся на невидимом ветру.

Сразу за дверями стоял человек.

Человек, которого Максим хорошо знал.

В лифт нетвердой походкой шагнул Петрович, его личный шофер. Выглядел он ужасно: разорванный в клочья спортивный костюм, дымящиеся прошлепины на джинсах, лицо – сплошная кровавая рана. Несло от Петровича совершенно невообразимо: кошмарная смесь нагретого бензина и свежей, только что из духовки, кровяной колбасы.

- Что… – выдохнул Максим.

Он даже не мог пошевелиться, застыв в полном ступоре, пялясь на входящего в лифт выходца из фильма ужасов и пытаясь проглотить собравшуюся во рту вязкую слюну. Петрович? Этого не может быть. Просто не может. Петрович сейчас внизу, в машине. Причем наверняка спит. Невозможно, это просто…

А вот хирург отреагировал мгновенно. Резким рывком, как заправский спринтер, он сорвался с места, вцепился шоферу в плечи и вместе с ним буквально вывалился из лифта. Из коридора налетел резкий порыв ветра, принесшего запахи спирта и лекарств; откуда-то издалека донесся высокочастотный писк, журчание воды, лязг металла и слабый крик: «Есть! Есть! Запустили «моторчик!» Серега, кислород!»

Двери так же плавно закрылись и лифт, вздрогнув, поехал дальше. На индикаторе высветился номер «39».

- Что это было?! – голос Максима сорвался на истерический визг, но ему было наплевать. – Вы это видели?

Девушка, все это время равнодушно рассматривавшая свое отражение в зеркале, равнодушно кивнула и подняла взгляд на цифровое табло, где только что вспыхнуло «38».

«Это сон», – пронеслось у него в голове.

«Да, точно. Я сплю. Это просто сон», – его сознание вцепилось в эту мысль словно утопающий в проплывающую мимо дверь от корабельного сортира. «Обычный кошмар. Это просто…»

Ожил динамик под потолком.

-…поэтапное отключение всех систем. Сохраняйте спокойствие. Нет, Максим, Вы не спите. Повторяю: проводится поэтапное отключение…

Треск, шипение.

-…адреналин в сердце. Готовь разряд… Сейчас!

Из динамика вылетел сноп желтых искр. Максим взвизгнул.

Лифт тряхнуло. Замигали лампы под потолком. Красное «38» над дверью пару раз мигнуло и сменилось на «37».

- Какого черта происхо…

И тут он вспомнил.

Воспоминание было похоже на выплеснутую в глаза кислоту.

 

***

…Черный «джип» вылетает на встречную полосу. Удар. Скрежет рвущегося металла. Боли нет, только странное онемение во всем теле. И голос, постоянно повторяющий: «Есть у кого-нибудь мобильник? Господи, да есть у кого-нибудь чертов мобильник?!»

***

 

Ноги Максима подкосились, и он рухнул на пол. Жуткое, невообразимо страшное осознание душило почти физически.

- Нет, - простонал он. – Господи, нет, я не могу… Я не готов…

Девушка в белом бросила на него короткий взгляд и равнодушно произнесла:

- Это не экзамен. Готовиться нет необходимости.

Пару мгновений Максим ошалело таращился на нее, а затем вскочил на ноги и принялся колотить кулаками в дверь лифта.

- Выпустите меня отсюда! Кто-нибудь меня слышит?! Выпустите меня!! – сталь глухо позвякивала… но не более того. С таким же успехом он мог бы колотить в крышку гроба.

- Как?.. Когда?.. – Максим трясся как осиновый лист.

- Скоро. – Девушка слабо улыбнулась. – Погоди немного. – Она подняла голову и указала пальцем на индикатор, где только что появилась цифра «35».

Он грубо схватил ее за плечо, но тут же одернул руку – это было все равно, что сунуть ладонь в жидкий азот. Пальцы мгновенно онемели.

- Кто… Кто вы?

- Я? – она пожала плечами. – Я просто процесс. Но за тысячи лет вашей культурной истории вы сделали из меня нечто похожее на человека. Это, конечно, не значит, что я стала реальней. Просто ваше воображение превратило тень на стене в чудовище. Как, впрочем, и всегда.

- …завершаем электрохимические реакции в коре головного мозга. Сохраняйте спокойствие…

Кап.

Кап-кап-кап.

Кровь.

Он посмотрел на свое отражение в зеркальной панели и увидел, что пятно на воротнике рубашки больше не выглядело высохшей каплей вишневого сока. Напротив, оно было большим, красным и быстро расползалось.

Кап. Кровь капала на ворс ковра, заливая веселый абстрактный узор.

Кап. Слеза застилает взор, повисает на реснице, падает вниз, смешиваясь с кровью.

- Это просто… несправедливо. Я не хочу. Я просто не хочу.

35…

34…

- Что теперь со мной будет?!?

Его вопль в замкнутом пространстве кабины вернулся обратно резким диссонирующим дребезжанием. И оглушающим контрастом к нему прозвучал тихий, мягкий голос некрасивой девушки в белом платье.

- Ничего.

Он ошарашено поднял на нее взгляд.

- Что?

- Ничего. Дальше не будет ничего.

31…

30…

- Но… Как… Это ведь… Загробный мир, так? Ведь если я… Это просто не может быть ничем иным! Я живу! Я существую!! – он кричал все громче и громче, словно пытаясь воплями придать окружающему миру недостающую материальность. – Я чувствую! Я дышу! Мне больно! Я боюсь!! Это жизнь!

- Правильно, – кивнула она. – Это жизнь. Точнее, ее последние вспышки. Как остаточное свечение люминофора в ртутной лампе. Некоторое время после остановки сердца остаточная деятельность мозга продолжается. Ты ведь учился в школе.

28…

27…

- Я не верю!! – заорал он, молотя кулаками по стене. – Все не может просто взять и закончится! Это несправедливо!

- Камень падает на землю. Солнце встает на востоке. Причем здесь справедливость?

- Но жизнь после смерти…

- Если ты разобьешь свой «Роллекс» молотком, он будет работать? Или его шестеренки, укатившись под диван, будут крутиться там и дальше?

Он ничего не ответил. Сил больше не осталось. Максим просто сел на пол и в упор смотрел на девушку, а из глаз у него градом катились слезы.

Она повернулась к нему и впервые за все время посмотрела прямо ему в глаза. В них не было ничего жуткого, только темнота и бесконечная усталость. На секунду Максиму показалось, что во взгляде девушки мелькнуло нечто вроде сочувствия.

- В этом мире есть только один ужас достойный этого названия – конец. Тот самый конец, который ждет каждого из вас, – она вздохнула. – Omnes una manet nox. Но ни один человек не может жить с четким пониманием этого, иначе он просто сойдет с ума от страха.

25…

26…

- Вы придумали «загробный мир» и продолжаете верить в него даже после того, как ваши биохимики взялись за препарирование мозга, понемногу доказывая конечность человека не только как объекта, но и в целом. Это достойно уважения, но ничего, в общем, не меняет.

23…

22…

- …некоторые из вас это, отчасти, понимают и надеются при жизни оставить после себя какой-нибудь след в этом мире, память, которая будет жить в веках. Книгу, картину, детей… Даже просто дерево у дороги. Это красиво и благородно, но все это не будет иметь ни малейшего значения, когда холод окончательной энтропии сомкнется над остовом вселенной.

19…

18…

- Все это просто растягивание агонии. Вот как раз то, чем сейчас занимается твой мозг. Поэтому я и прихожу к вам. Чтобы в этот последний миг – самый страшный миг вашей жизни – вы не оставались одни.

14…

13…

- Поэтому я еще раз отвечу на твой невысказанный вопрос: ТАМ ничего нет. Потому что нет никакого «там». И выбор здесь прост: это то, как ты встретишь последние секунды – с гордо поднятой головой или визжа от ужаса.

10…

9…

- А это имеет значение? – Максим почувствовал, как его губы растягивает легкая улыбка. Он вытер слезы тыльной стороной ладони и, повернув голову, посмотрел на счетчик этажей.

5…

4…

- Нет, – девушка покачала головой. – Но это, все-таки, выбор. Хотя бы такой.

3…

2…

1

Дзинь!

Лифт остановился, и двери с мягким шипением открылись.

Он поднялся на ноги. Отряхнул костюм, поправил окровавленный галстук и посмотрел за дверь, во тьму, где вспыхивали редкие огоньки, похожие на сполохи затухающих углей. Он хотел еще что-то сказать девушке в белом, но понял, что этого делать этого не стоит: просто не хватит времени. И точно: темнота вокруг стала ближе, потом еще ближе, а потом все просто…

 

***

 

- Все. Отмучился.

Хирург перекрестился, что-то пробормотал, и в последний раз посмотрев в лицо парню на операционном столе, накрыл тело простыней. Затем повернулся к монитору, на экране которого подрагивала прямая зеленая линия, и повернул выключатель.

- Послушай… – анестезиолог с легким резиновым щелчком стащил с рук перчатки и бросил их в раковину. – Вот я тебя знаю почти десять лет. Из них ты работаешь в реанимации почти семь. Видишь такое чуть ли не каждый день. При этом я знаю, что человек ты не особо набожный… Как ты думаешь, что с ними происходит потом?

- В смысле, «потом»? – хирург пошарил по карманам и достал мятую пачку сигарет.

- Ну, после смерти. Что происходит потом? Я понимаю, мы врачи. Типа, профи. Но вот ты как думаешь: что-то там есть?

- Хм… – хирург задумался. – Думаю, да. Даже не думаю, а уверен в этом. Какой-то другой мир… Не обязательно лучший, конечно. Просто какой-то иной… Иначе во всем этом, – он развел руками, – вовсе не было бы смысла.

- Ну да… – анестезиолог задумчиво кивнул. Между его бровями появилась легкая вертикальная морщина. – Я вот иногда думаю: а что если… А вдруг там, действительно, ничего… – он оборвал фразу, нахмурился и потряс головой, словно пес, стряхивающий с себя воду. – Да, конечно. Ты прав. Что-то там да есть. Это уж как пить дать.

Некоторое время они молчали. Хирург рассеяно мял в пальцах сигарету и задумчиво смотрел куда-то в зарешеченное окно, за которым в лучах солнечного света покачивались на ветру цветущие каштаны.

- Ты куда? – анестезиолог уже снимал халат.

- Вниз. Куплю кофе. Нет ничего лучше, чем бурда из автомата, особенно под сигаретку.

- Сегодня вечером как обычно?

- Да, – кивнул хирург, – конечно. – Встретимся, пропустим по соточке. Помянем усопших.

- Угу… Слушай, а почему так говорят: «усопшие»? Они, все-таки, «усыпают» или отлетают на небеса?

- Не знаю, – отрезал хирург, закрывая за собой толстую стальную дверь. – И знать не хочу.

 

 

 

…Он вышел из операционного блока, свернул в коридор и вдруг остановился, скривившись и резким движением сжав на груди ткань халата. Резкая острая боль пронзила грудную клетку, рикошетом отразившись в левую руку.

«Сигареты», – подумал хирург. «Пора завязывать. А то все чаще и чаще… Надо хоть кардиограмму сделать. А, впрочем, к черту, только лишний раз расстраиваться».

Он вышел на лестничную клетку и нажал на кнопку вызова лифта.

«Хотя, нет, надо сделать. В следующем месяце – обязательно»

Двери лифта с лязгом открылись. Он шагнул внутрь… и едва не столкнулся с девушкой в белом платье на бретельках.

- Простите. – Хирург положил палец на кнопку первого этажа. – Вам какой?

- Жмите, – девушка махнула рукой, и ее некрасивое лицо чуть тронула улыбка. – Мне ниже.

[Speax-with-the-Storm]

11. АННА-ИС

 

Он воситывал свою дочь Анну самостоятельно, потому что пять лет назад, случилась автомобильная авария и жена погибла. Нельзя сказать, что жили они бедно: имеют собственный двухэтажный дом за городом, куда с дочкой перебрались после того рокового дня, продав квартиру; работу имея стабильную, но, в связи с постоянной занятостью, времени находиться с дочкой почти нет. Пожилая женщина, соседка, что живет на опушке леса, всего в нескольких десятках метров от дома, предложила себя в качестве няни. Звали ее Анаис, редкое для тех краев имя, но женщиной она была знатной.

— Во время своей молодости, — так она рассказывала, — имела я множество ухажеров, но ни одному из них так и не смогла посвятить себя. Дом мой, ныне утративший прошлое великолепие, в свое время был строением, возведенным на деньги моего отца, при том таким, каких по сей день в округе не появлялось. Отец мой был банкиром, мать работала в библиотеке, и в недостатке финансов моя семья затруднений не испытывала…

Так как она была единственной дочерью, как и Анна, все лучшее всегда доставалось ей, но она не желала состоять напопечительстве у родителей, такой уж у нее был характер, потому в семнадцать лет она ушла из семьи и уехала учиться в город. После этого она долгое время писала своим родителям письма, но в какой-то момент переписка прекратилась. Как рассказала Анаис, все ее время уходило на учебу, потому, через полгода общения с родителями, свободного времени не оставалось вовсе — каждая минуты была занята учебой. Родители не особо горевали по этому поводу, потому в последнем письме лишь просили дочь заехать к ним, как появится свободная минута.

Время шло, Анаис взрослела. Когда ей стукнуло 25 лет, она окончила учебу по специальности врач, устроилась на работу, и решила отправить весточку своим родителям, что сокро она заедет их навестить, но ответа не пришло ни через неделю, ни через две. Тогда она собрала вещи и отправилась в дорогу.

— По приезду, — продолжала она свой рассказ, — никто меня не встретил ни на вокзале, ведь в письме указыавала тогдашнее число, ни у собственного дома, который, как впоследствии оказалось, был пуст.

Тогда не были известны обстоятельства, при которых родители Анаис исчезли. Как рассказывали соседи в то время, за месяц до ее приезда, разыгралась страшная гроза — все вокруг аж ходуном ходило, — а на утро в районе пропало несколько человек, в числе которых оказались и названные родители. С тех пор Анаис проживает одна и до сего момента новой информации о пропавших людях так и не появилось.

На этом ее история заканчивалась, и ей можно было только посочувствовать; за тем договорились поселить ее у себя. Расстояние хоть и не большое, от ее дома, но совместным решением заключили, что подобный вариант окажется как нельзя кстати, на том и остановились.

 

Мы жили вместе уже какое-то время, затем меня начали посещать странные сны (что необычно, ведь последние лет десять снов я не запоминал), да все такие живые, будто происходили со мной на самом деле. В одну из ночей мне приснился человек в черном плаще с капюшоном. Говорил он со мной, но как-то странно, не словами, а звуками, похими на слова, я бы сказал "загробными", которые мне были непонятны. Пальцем он указал на мой лоб, затем прижал тощую руку к своей груди. После этого он повернулся и ушел, растворившьсь в воздухе.

Примерно в полночь, начался сильный дождь, который затем разбудил меня. Час показывали лишь два часа. За окном сверкнула молния и осветила чей-то силуэт, черный, как зала. Судя по всему, это был человек, потому что я смог разглядеть подбородок и полоску губ, которые явно произносили слова. Несомненно, это был человек из моего сна; он подняла свою руку и указал на меня, присланив кончик пальца к оконному стеклу. Я помотал головой, зажмурив глаза и, после очередной вспышки молнии, силуэт исчез. Так я и уснул, приняв за действительно то, что все это мне привиделось или, по крайней мере, все это было тем же сном.

 

Через какое-то время я стал забывать про человека в плаще, пока однажды мне не приснилось нечто иное. А именно мое прошлое, когда жена была еще жива и Анна не родилась. В то время жили мы в многоквартирном доме, с соседями отношения у нас были очень дружеские и, потому, проблем в общении не испытывали. Из всех наших знакомых, которые проживали вместе с нами, были собственные дети, а у кого-то уже внуки. Мы тоже очень хотели ребенка, но, по определенным обстоятельствам, у нас этого не получалось. Именно поэтому часть свободного времени мы посвящали общению с чужими детьми. Потому, когда однажды тест показал заветные две полоски, то счастью небыло предела. А представьте наше состояние, когда через неделю врач подтвердил, что у нас будет ребенок! Так мы и жили с этой мыслью долгоие восемь с половиной месяцев.

Когда стал приближаться срок родов, мы уже знали, что ребенок наш будет девочкой. На оговоренную дату, мы собрали вещи, чтобы поехать в больницу, ведь мы не хотели рожать дома, чтобы исключить возможности возникновения проблем. Упаковав вещи в багажник, мы отправились в дорогу и как нельзя кстати. Роды намечались через два дня, потому мы не ожидали того, что произойдет дальше. А именно то, что прямо в машине у жены отошли воды, но, как я отмечал ранее, мы очень удачно выехали, на подъезде к больнице. Именно в тот момент это произошло, нас встретили врачи и в срочном порядке доставили в палату для родов.

Все это время я находился со своей женой, держа ее за руку. Звонкий голос врача, быстрые движения акушеров и вот, наконец, мы услышали детский плач.

— Поздравляю, у вас девочка! — Оповестил доктор. — Разрезая пуповину. Слишком разволновавшись, у меня сильно тряслись руки. По-моему, я волновался даже сильнее, чем моя только что родившая жена но, когда она посмотрела на меня, а затем улыбнулась, я немного успокоился.

Весь вечер я провел со своей женой, ее перевели в общую палату. Через два дня ее выписали, и я заехал за ней и дочкой на автомобиле ранним утром. Дорога предстояла долгая, потому как мы решили не ехать сразу домой, а отправились сразу за город, на природу.

Машина ехала по шоссе, встречая редкое движение. Проведя в дороге около полутора часов, я почувствовал себя не очень хорошо. В какой-то момент в глазах на мгновение потемнело и, когда через секунду я пришел в себя, на дороге увидел человека в черном плаще, который стоял прямо на проезжей части. Времени на торможение уже не было, я выверну руль на обочину, но столкновения избежать не удалось, автомобил улетел в кювет, увлекая за собой человека задним крылом, затем перевернулся.

 

Он лежал на постели в поту, за окном шел сильный ливень с громом и молниями. Ощущалось, что земля содроается. Почуяв сквозняк, он вскочил с постели и направился к месту его возникновения. Входная дверь была открыта на распашку, сверкнула молния, освещая дорогу, заставив содрогннуться и показав то, чего не ожидалось, а именно силуэт человека в черном плаще. Он стоял лицом к дому, искривив лицо в улыбке, после чего повернулся и направился в сторону опушки. Затем послышался крик дочери, который доносился с улицы, удаляясь. Вбежав в свою комнату и быстро одевшись, он бросился за ней. Дорога, петляя, вела его в сторону леса, дождь заливал глаза, а он, что есть мочи, бежал, спотыкаясь и подскальзываясь, за человеком в плаще, хоть и потерял ее из виду, но все же слышал крик дочери и шел на него.

Вот показался край ветхого строения — крик доносился оттуда — и он вдруг все понял, человек в плаще, не уж то Анаис? Но как и зачем она забрала с собой Анну? Ни один из вопросов не получил ответа. Входная дверь была открыта, мельком удалось увидеть крошечную ладонь, которой Анна пыталась схватиться за дверной косяк, услышал крик «Папа!» и в то же мгновение ее поглотила тьма. Кинувшсь за ней, человек ворвался в дом Анаис, окунувшись во тьму заколоченных окон. За спиной его со скрипом захлопнулась дверь.

 

Из сводок газет стало известно, что господин Шутин, проживающий в районе *** ночью пропал. об этом сообщили полицейские, которых вызвал сосед, сообщивший, что посреди ночи, слышал детские крики и мольбу о помощи. С рассветом район был обыскан, следы от дома Шутина привели сыщиков к месту, где некогда стоял особняк, семьи Ведьминых, который сгорел тридцать лет назад. Так же не остался без внимания тот факт, что при схожих обстоятельствах (сильный ливень, гром и молнии, со слов очевидцев «Земля содрогалась») ровно семдесять лет назад в этом особняке пропала семья Ведьминых и их семнадцатилетняя дочь Анаис, которые так и не были найдены.

Господин Шутин проживал один. Как стало известно, пять лет назад он потерял семью, жену и дочь, в автомобильной аварии. Соседи часто упоминали тот факт, что Шутин разговаривал сам с собой, который, видимо, так и не смог оправиться после столь сильной потери.

Ведется следствие.

[Speax-with-the-Storm]

12. ЦЕНА СТРАХА

 

Спроси его: "кто ты?" - и он ответит без запинки: Артём Кононов, двадцать два года, русский, проживаю в Москве.

Спроси его: "где ты?" - и он почешет в затылке: ну, Америка... лето, выцветшее от жары блекло-голубое небо, песок, пыль... Техас? Небольшой городок, но дома высокие, улицы четырёхполосные.

Спроси его: "как ты здесь оказался?" - и он не сможет ответить.

 

Монстры были огромны, - метров шести, а то и выше, они хватали автомобили, отправляли в широченную пасть и под отчаянный скрежет сминаемого металла сжимали челюсти. Один изображал Годзиллу, другой - Кинг-Конга с непропорционально большой головой. Редкие туристы щёлкали "мыльницами", но большинство прохожих не обращали на эту сцену никакого внимания.

Уличный гадатель под широким разноцветным тентом снискал бОльшую популярность, но ненамного. Средних лет, с крупным костистым лицом, но непонятно какой расы - американец? европеец? азиат? русский? - он разложил перед собой пёстрые широкие листы картона, расчерченные на квадратики и покрытые оккультными символами, расставил на квадратики такие же разноцветные фишки, и, подбрасывая какое-то невообразимое количество кубиков - чуть не полтора десятка - толковал выпавшие результаты. Казалось, он размеренно и монотонно играет сам с собой в "Монополию".

Падкий до настольных экономических игрушек Артём подошёл поближе, вклинившись между лысым, пропахшим луком и пивом толстяком и его поджарым товарищем.

- Маэстро, прогноз погоды на неделю! - осклабившись, громогласно заказал лысый. - Только точный, а не государственный!

- Я не гадатель, - негромко ответил тот, глядя в никуда перед собой. - Я мастер вероятностей. Я не предсказываю будущее, я его меняю.

- И кроме "я", слов других не знаю, - буркнул толстяк. - Ну, наколдуйте мне, что ли, денег, мистер Блейн! Десять процентов ваши.

От "мастера вероятности" повеяло лёгким холодноватым презрением, это уловил даже Артём.

- Сделано, - ответил он. - Безвозмездно, из уважения к вашему скромному финансовому положению. Работайте усердней - и деньги появятся.

- Тю, - толстяк задрал нос выше лысины и плюнул через губу. - А на шиша ты тогда вообще нужен.

- Я меняю судьбу, - столь же ровно и тихо ответил тот. - Жизнь, любовь, счастье, смерть.

Толстяк жизнерадостно заржал.

- Ат-лична! Тогда я желаю... желаю... - он задумался, взгляд упал на утилизаторы старых автомобилей. - О! Желаю быть загрызенным Годзиллой!

Гадатель неспеша расставил фишки на картонках и бросил половину кубиков. Артём сосчитал: восемь, все цвета яркие, насыщенные...

- Исполнено, - сказал мастер, задумчиво оглядев кубики и переставив несколько фишек. - Часть первая: вы умрёте в пасти Годзиллы.

Лукопахнущий толстяк поднял брови.

- А что, есть и вторая? Я вторую не заказывал.

- Есть. - Мастер взял оставшиеся кубики, палевых, переходных цветов, потряс и тоже бросил. Изучил выпавшие результаты, поднял на толстяка пристальный, но отсутствующий, какой-то потусторонний взгляд. - Вы сможете избежать этой смерти, если страх и паника не затмят ваш разум.

Поджарый приятель толстяка всё это время молчал и - как вдруг отметил Артём - уже несколько раз пытался тихонько увлечь друга от странной палатки. Тот, осмыслив услышанное, лишь плюнул с досады на такое "гадание" - но всё же опустил банкноту в банку с прорезью, жирно надписанную "20$", прежде чем потопать прочь.

Разморённый жарой Артём равнодушно смотрел им вслед. И очнулся, лишь снова услышав звук катящихся кубиков. Опять развернулся к лотку...

И напоролся на взгляд мастера. Затрепыхался на нём, как бабочка, пришпиленная булавкой.

- Ты умрёшь в огне, - тихим свистящим шёпотом произнёс страшный человек с костистым лицом, вдруг так похожий на Фредди Крюгера. - Умрёшь страшной смертью. Но сможешь её избежать, если страх и паника не пожрут тебя раньше; тебя спасёт твой пёс.

Ледяной, могильный ужас объял его и пробрал до костей. Правда, понял он. Так - будет.

И крик "Никси!.." пропал, затерялся во внезапно и милосердно навалившейся черноте.

 

* * *

 

Спроси его: "где ты?" - и он ответит без запинки: всё тот же американский городок, тот же перекрёсток.

Спроси его: "когда ты?" - и он задумчиво скажет: ну, неделю спустя... да, точно, суббота же опять.

Спроси его: "а куда делась вся эта неделя?" - и он не сможет ответить.

 

Городок пылал. Горящие хлопья, пепел, гарь плыли в воздухе, забивались в лёгкие, не давали дышать и смотреть. Могучие порывы шквального ветра волна за волной гнали опаляющий жар, заставляли жмуриться, прикрывая ладонями лицо и глаза. Без автомобилей и прохожих, в чадящем багровом мраке улица казалась непривычно огромной, щерясь глазницами ослепших окон.

Впрочем, главный огонь был там, впереди; сквозь чад здесь проглядывали кое-где лишь небольшие его лужицы и ручейки. Уцелели большинство квартир и даже некоторые деревья, пожар лишь слегка задел эту улицу крылом - но обещал вот-вот вернуться. Оба автомобильных пресса, Кинг-Конг и Годзилла, рухнули набок, перегораживая половину мостовой. Один даже работал: механически, бесцельно шевелились лапы, медленно открывалась и закрывалась зубастая пасть, куда влез бы, пожалуй, и микроавтобус.

- Сюда!!.. Сюда!!.. - из глубины улицы, где вдалеке ревел огонь, задыхаясь и постоянно спотыкаясь, спешили толстый и сухощавый. Они были уже в двадцати шагах, когда Артём смог наконец рассмотреть сквозь пепел и багровый дым их смутные силуэты.

- Нет! На ту сторону! - крикнул сухощавый, разглядев, куда они бегут, и дёргая приятеля за руку. У него оказался высокий, привизгивающий, видимо, сорванный в этом аду голос.

Толстяк, внезапно обнаруживший щёлкающего челюстями Годзиллу прямо перед носом, взвизгнул истерично и пронзительно, как загнанный в ловушку поросёнок. Рванулся, забуксовал, пытаясь сдержать разбег...

Пасть монстра сомкнулась за секунду до того, как плотная округлая тушка впечаталась в ужасную сталь. Автопресс даже не дрогнул; зато следующий порыв шквального ветра откинул толстяка в сторону сразу на пару метров.

Лысый, буквальным образом почти заглянувший смерти в пасть - и, конечно, прекрасно помнящий предсказание! - совсем потерял голову. Заметался, подгоняемый наступающим пожаром сзади и парализованный смертельным ужасом впереди, полуослепший, задыхающийся в чаду, мотаемый туда-сюда порывами ураганного ветра...

- Джейк! Джееееееейк!.. - отчаянно вопил поджарый, ему было куда хуже, его буквально сдувало, не позволяя приблизиться к другу ни на шаг.

И вот наконец это случилось. Дёргающийся туда-сюда толстяк вновь оказался рядом с Годзиллой, шарахнулся прочь - и налетел на очередной шквал, буквально поднявший его в воздух и повлёкший в только начавшие смыкаться стальные челюсти.

Наверно, у него ещё был шанс. Не сопротивляться, отдаться ветру, кинуться вперёд вместе с ним - и на всех парусах проскочить сквозь медленно уменьшающийся зазор.

Он не рискнул. Или ему просто не пришла в голову такая возможность. Пронзительно вереща от страха, тщетно упираясь в горячий липкий асфальт подошвами ботинок, размахивая руками, - он проигрывал сантиметр за сантиметром. И проиграл их все до единого.

С диким, нечеловеческим визгом его тело перевалилось через невысокий частокол острых зубов, скрываясь в пасти монстра. Челюсти сомкнулись; рёв пожара не смог заглушить отчётливый, прекрасно различимый влажный хруст.

Вал огня наконец добрался. Чувствуя, как от опаляющего жара трещат волосы и лопается враз пересохшая кожа, Артём кричал, кричал...

 

* * *

 

...сильно ударился головой, подскочил и забился, лихорадочно соображая, что происходит.

Он лежал в очень неудобной позе, свалившись во сне с кровати, головой вниз и запутавшись ногами в одеяле. Последние мгновения сна всё ещё необычайно ярко и живо горели в его памяти; всё остальное смывалось, уплывало в забвение - не догнать. Ну, такие сны не очень-то и хо...

 

Огонь, везде огонь.

"Ты умрёшь в огне. Умрёшь страшной смертью."

 

С невольным отчаянным стоном он снова ударил лбом в пол, обхватил голову руками. Удержать, удержать! Да стой же ты, скотина!..

В памяти плыли жалкие обрывки. Толстый Джейк, его приятель - безликая поджарая фигура... гадатель... Техас... Годзилла, пожирающий автомобили... предсказание толстяку... его визг, оборвавшийся страшным хрустом...

Щенок.

Артём заледенел.

Пророчество, смерть в огне, щенок - они были связаны неразрывно, в одно целое. Он выдохнул, скуля сквозь зубы, пытаясь вспомнить собственное предсказание. Тщетно: свистящие фразы изгладились из памяти без следа, зацепки или хотя бы намёка. Ну хоть что-то?.. хотя бы пару слов?.. - нет, ничего. Пустота. Одни бесформенные образы: огонь, смерть, щенок. Даже от самого предсказателя остались лишь присвистывающий шёпот и пёстрая палатка. Да мертвящий ледяной ужас, пронизывающий всё, затмевающий всё - и уходящий медленно, слишком медленно.

Никс. Маленький Никси, подобранный им два месяца назад крохотным грязным клубочком отчаяния и безнадёги. Успевший превратиться в пёстрый комок счастья и веселья, в ураган беззаботного разрушения, в один заливистый вездесущий тявк.

Артём лежал неподвижно ещё пару минут - пока не убедился, что сон растаял окончательно и бесповоротно, оставив лишь те обрывки, за которые удалось зацепиться в самые первые секунды. Потом взобрался обратно на кровать:

- Никси! - позвал он в темноту квартиры.

В прихожей недоверчиво завозились.

- Никса, Никса! - позвал он погромче. - Иди сюда, разбойник!

Быстрое цоканье когтей, шумное дыхание, громкое "Вав!!" у самой кровати. Артём не стал его ругать; подхватил за брюшко, перекатился на спину и уложил тёплый жизнерадостный комочек себе на грудь.

Щен, внезапно допущенный на строго запретную территорию, просто ошалел от счастья. Хвост ураганом метался туда-сюда, слюни летели во все стороны, Никс дёргался, пытаясь дотянуться носом и языком до лица хозяина; но Артём держал крепко, не пуская, и собакин наконец унялся.

- Мелкий, - прошептал Артём, - хороший мой...

Эти слова породили новую бурю щенячьей активности и эмоций. Он смотрел и смотрел на гладкую черноносую мордочку - и чувствовал, как глаза медленно заполняются слезами.

- ...ты - моя смерть.

Грудь и горло сдавило, скрутило резким внезапным спазмом, и Артём зарыдал: неумело, скуляще, страшно, изо всех сил прижимая Никса к себе, утыкаясь лицом в мягкое тёплое пузико, чуть припахивающее собачьей мочой.

Поняв наконец, что с ним не играют, что хозяину плохо - щенок заскулил в унисон, подвывая. Он больше не пытался вырваться, сидел смирно, лишь язык сновал неутомимо, облизывая щёку и ухо Артёма. Сердечко чуяло: пришла беда, и утешить хозяина - не в его силах. Но маленький Никси делал что мог...

 

Потом было ясное субботнее утро. Артём методично, механически занимался домашними делами: готовка, уборка, стирка. И думал, думал, думал...

Он не замечал ни приятной утренней прохлады, ни ласковых солнечных лучей, бьющих в распахнутое настежь окно. Все мысли его поглотили огонь и страх. Даже два страха: смерти - и того, что предстояло сделать. Предстояло?.. Он убеждал себя, что ничего ещё не решил. Что думает, выбирает и ищет другие пути. Но в глубине души знал, это - всего лишь трусость, неготовность к решительным действиям. Надо лишь немного подождать, свыкнуться с тем, что зреет внутри.

Когда мелкие бытовые дела закончились, он заставил себя вновь обратить внимание на Никса. Улёгся на кровати, свернувшись клубком, посадил щенка перед собой и долго играл с ним, ласкал, чесал спинку и за ушком, гладил поросший нежной белой шёрсткой мяконький животик... Любовь к давно ставшему родным маленькому существу, щемящая нежность, отчаянная, пронзительная жалость к ни в чём не виноватому Никси - плавились в подвздошье, скручиваясь, сплетаясь с воплями совести, презрением и ненавистью к себе в единый гордиев узел - и дыхание опять спирало, а глаза были полны слёз...

На другой чаше весов лежал страх. Один. Отвратительный, мерзкий, ядовитый, злой; но он и в одиночку кричал о себе так, что заглушал всех остальных.

Если ты это сделаешь, сказал себе Артём. Ты. Потеряешь себя. Понял? Ты будешь никто, хуже, чем никто. Что важнее: остаться собой - или жить? Что для тебя главное, ты или страх?

Он вспомнил бело-жёлтые, красноватые по краям языки огня, жар, лопающуюся кожу. Сон будто и не уходил никуда, Артём до боли ясно, всем телом вновь ощутил обнимающее его пламя. И тот ужас, что испытал во сне, услышав мрачное пророчество.

Страх, ответил он себе. Страх главнее. Сейчас я действую, руководствуясь только страхом, и готов отбросить ради этого всё остальное. Я просто хочу жить, любой ценой. И прямо сейчас отдаю себе в этом отчёт.

Внезапный момент истины потряс Артёма - и оставил опустошённым, выкрученным, выжатым досуха. Решение было принято, но осуществить его не оставалось сил. Остался лишь покой, тихий, бесконечный, безбрежный... да капелька нежности, достаточная, чтобы прижать Никси к груди.

А Никс был безмятежно и беззаботно счастлив. Не знающий, что его ждёт, щенок просто радовался новому хорошему дню и небывалому количеству времени, которое уделяет ему хозяин. Да, хозяин всё ещё грустил; но ведь они были вместе - а значит, сумеют пережить любую беду, ведь так?.. верно?!..

Когда время подошло к трём часам пополудни, Артём поднялся.

 

* * *

 

До городской черты было минут сорок ходьбы. И столько же - обратно.

Он не помнил, как проделал этот путь. Совершенно. Скажи кто-нибудь, что он вышел из дому в одних трусах и пропрыгал всю дорогу на одной ножке - Артём бы ничуть не удивился.

В каком-то смысле он всё ещё оставался там - в лесополосе, над пластиковой коробкой из-под торта, где в трогательном и абсурдном единении лежали вместе щенок и измазанный в крови кухонный нож.

Страх скорой смерти ушёл. Исчез, растворился без остатка, оставив после себя зияющую, кричащую пустоту. Стало ли легче?.. Стало... никак. Вообще никак; мир потерял краски, звуки, запахи. Всё, что волновало его раньше, отошло, спряталось куда-то в тень. Девушки, друзья, увлечения, работа - больше не вызывали никаких эмоций.

Можно было бы сказать - он чувствовал себя так, будто из него вынули душу, оставив пустую плоть, обтянутую кожей. Но он вообще ничего не чувствовал. В груди поселились чёрная пустота и безразличие, всё вокруг виделось словно сквозь грязное мутное стекло. Да, он спасся от смерти в огне; но снова и снова решал и не мог решить - стоило ли одно другого?..

Мысль, что это мог быть только сон, просто кошмар, больше не осмеливалась посещать его обмершее в хрустальном параличе сознание.

Сидя на кухне, Артём глотал кофе кружку за кружкой, не чувствуя вкуса, то и дело вновь ставя чайник на плиту. На третий раз он перестал выключать газ - лишние хлопоты. А вопросы экономии стали бессмысленными до неприличия.

Есть не хотелось, несмотря на то, что с утра во рту не было ни крошки. Но после очередной кружки его замутило, внезапно и резко; безразлично порадовавшись, что ещё способен что-то ощущать, он ушёл в комнату и лёг, уставясь в потолок.

Наползал вечер, за окном медленно сгущались сумерки. Артём лежал без мыслей, не шевелясь; и незаметно провалился в такое же чёрное беспросветное забытье.

 

Ночью началась гроза.

Она налетела резкими порывами ветра, рвущими с деревьев старые листья, крутящими пыльные позёмки, хлопающими беспечными форточками. Тёмная комната то и дело озарялась сквозь полуприкрытые шторы вспышками далёких зарниц.

Молния ударила внезапно и очень близко: полыхнуло, грохнуло, на улице заполошно взвыли несколько автосигнализаций. Он не проснулся, лишь повернулся набок, скорчившись в позе эмбриона.

Дождь всё не начинался. Абсолютно пустой двор в неверном трепещущем свете зарниц, низкие тяжёлые тучи, ветер, гонящий сухие листья, вой сигналок - что-то зловещее, апокалиптичное было в этой картине обычной летней ночи. Артём глухо простонал во сне, пальцы судорожно сжались, комкая покрывало.

Ветер набирал силу, кухонная занавеска у неширокой форточки вздувалась пузырём. Медленно, сантиметр за сантиметром, заткнутая за радиатор батареи тонкая ткань выползала на волю. Пузырь рос, вытягиваясь всё дальше и дальше над плитой; ещё вчера Никси, проснувшись от первого же раската грома, вовсю радовался бы новой игре, заливистым лаем поднимая на ноги весь дом.

Порыв ветра выдохся. Занавеска мягко опала, укладываясь на горящую конфорку.

Голубоватые огоньки, любопытствуя, лизнули тонкую синтетику; распробовали на вкус, прогрызли небольшую дырку в центре - как мальчишка, выкусывающий у ватрушки сердцевинку с повидлом. Осмелев, побежали выше, дальше, с интересом тронули быстрыми пальчиками бумажные обои. Кусок занавески, оторвавшись, спланировал на пол, и линолеум принял эстафету...

 

Медленно, постепенно огонь расширял площадь захваченных территорий; порывы ветра мощным сквозняком вытягивали всю гарь наружу, замещая ароматами грозы и ночной свежести. Поэтому ещё долго в квартире было тихо.

[Speax-with-the-Storm]

13. РЫЖЕЕ, ЧЕМ ПЛАМЯ

 

Мой сон уже давно сложно назвать хорошим или здоровым; доктор Беговски, улыбчивый малый в безукоризненно выглаженной сорочке с накрахмаленным воротником, часто повторяет мне, что в моем состоянии нет ничего страшного и странного. Его негромкий голос льется в уши сладким ядом: это возрастное, это нервное, если вы будете соблюдать режим, совершать ежедневные утренние прогулки на свежем воздухе и не нервничать по любому пустяку, то проживете еще лет тридцать, а кошмары покинут вас, словно (какой неудачный каламбур) страшный сон.

Мистер Беговски хорошо знает свое дело. Думаю, он неплохой врач – и уж точно лечит меня от чистого сердца. Его угораздило жениться на моей дочери, и его дети – мои внуки.

Избитая до безобразия, бесцветная всемирная мудрость: внуков всегда любят больше, чем детей.

Пускай я вижу их лишь изредка (дочь решила, что нанятая гувернантка справится с воспитанием детей гораздо лучше меня, и я, посопротивлявшись для вида, облегченно согласился), мы с ними в прекрасных отношениях. Они, кажется, бесконечно благодарны мне за то, что я запретил чете Беговски привлекать детей к любой благотворительности.

 

* * *

 

Много лет назад, когда никто еще не знал ни Джорджа Вашингтона, ни Джона Адамса, ни Томаса Джефферсона, ни, тем более, Мартина Ван Бюрена, я был примерно в возрасте моих внуков. Мне было девять, Новый Амстердам уже более полувека как назывался Нью-Йорком, но в нашем доме все еще висел грубо намалеванный портрет не знакомого мне дядьки, изображенного в профиль, который, как мне говорили родители, достался нам по наследству от наших колониальных предков и изображал самого Яна де Витта.

Наш маленький городок лежал посреди полей, окруженный множеством ферм. Мы облазили все его улочки, но никогда не выходили за пределы городской черты. Даже если бы родители не запрещали бы этого, мы вряд ли рискнули бы выбираться в поля сами: если по ночам дул сильный ветер, оттуда доносились странные звуки, похожие на истошный женский плач. Никто – даже герр Ламмерт, обладатель оксфордского образования – не мог объяснить, с чем это может быть связано.

По утрам, когда солнце красило дома в рыжий цвет, по улицам нашего города бродил, истошно голося на своем тарабарском наречии, полуголый старьевщик-негр, много лет назад выкупивший самого себя из рабства и живший в такой бедности, что рабы с пригородных плантаций не очень-то ему завидовали. Помню громкий скрип несмазанных колес его телеги, вечно груженной всякой рухлядью… Помню, как он широко улыбался нам – игравшим на улицах мальчишкам, которые неизменно пугались его шоколадно-коричневого морщинистого лица. У него постоянно находились какие-нибудь мелочи, жизненно необходимые любому девятилетнему герру. Мы то выменивали их у него на старые, отслужившие свой срок вещи, то совершали шальные налеты на его тележку, заставляя старика беззлобно ругаться и ковылять за нами следом в попытке вернуть хотя бы часть украденного.

Помню, как мы ходили в школу: уроки у нас вел герр Ламмерт, окончательно выживший из ума на старости лет. Он мог прервать занятие и начать нести перед классом какую-то непонятную белиберду, он периодически засыпал прямо за учительской кафедрой во время урока, он в совершенстве владел розгами и применял их по поводу и без, за что, конечно же, не мог снискать от нас почета и уважения. Изо рта его постоянно воняло чесноком, который он жевал бесперерывно, и мы задыхались, когда он подходил у нам, чтобы проверить выполнение очередного задания. Сейчас, когда я сам дожил до его лет (годы меняют все, годы рано или поздно соединяют любые противоборствующие стороны), мое отношение к старому учителю несколько изменилось; тогда же я просто люто ненавидел его уроки и пользовался любой возможностью, чтобы не посещать школу.

Герр Ламмерт вел уроки шесть дней в неделю, а в воскресенье мы ходили к отцу Мартину, тихому священнику нидерландской церкви, ровным счетом ничем не примечательному. Внешность его была совершенно заурядной; рост и комплекция – средними, круглое лицо с близко посаженными серыми глазами - незапоминающимся. Он родился и вырос в Голландии, там же принял сан священника, но рассказы его о жизни в Европе и путешествии через океан были столь бесцветны и невыразительны, что мы вскоре прекратили расспрашивать его о чем бы то ни было.

В отце Мартине не было ничего, что могло бы привлечь к его персоне и словам внимание девятилетнего шалопая, которым был я. Ко всему прочему я, в чьих жилах четверть голландской крови текла вперемешку с тремя четвертями ирландской, искренне недоумевал, почему должен ходить в нидерландскую церковь.

Личной жизни у отца Мартина, как и положено священнику, не было. Образовавшуюся пустоту отец Мартин заткнул жизнью общественной: собрав на основе церкви и школы местных ребятишек (он учил даже негров, что даже сейчас звучит несколько странно, а тогда и вовсе дико), он организовал из нас своеобразный отряд, занимавшийся помощью тем, кому эта помощь могла понадобиться. Мы устраивали бесплатные завтраки для нищих; помогали по хозяйству старикам; выполняли мелкие поручения герра Ван Шака, который был единственным аптекарем и практикующим доктором в городке, и занимались еще множеством дел, подобных этим. Сейчас я понимаю, насколько это было важно и полезно (и все же никогда не позволю внукам заниматься чем-то подобным; скорее дам мистеру Беговски отрезать мне палец без наркоза); девятилетний разгильдяй об этом, понятное дело, и близко не догадывался. Ему гораздо сильнее нравилось грабить скрипучую тележку старьевщика, рискуя остаться без глаза в борьбе с потревоженными птицами, прятать похищенные «драгоценности» в их гнездах и – неожиданный контраст! – проводить часы в домашней библиотеке за чтением книг на английском языке.

Никогда бы не стал помогать отцу Мартину, если бы не родители. Они не были ни пуританами, ни какими-нибудь еще религиозными фанатиками – ирландская кровь давала о себе знать не только огненно-рыжими волосами матери и тускло-медными – отца. Они просто считали, что ребенку нужно расти в окружении добрых дел и самому делать их, и поэтому я ходил к отцу Мартину и выполнял те поручения, которые он мне давал.

Без особого желания.

 

Чаще всего мне поручали разносить еду нищим. И отец Мартин, и моя мать, считавшая, что этим людям просто не повезло и что нам следует протянуть им руку и помочь подняться, наперечет знали всех окрестных бедняков и бездомных, и я разносил им тарелки с дымящейся кашей или куски мясных пирогов по воскресениям.

Это мне никогда не нравилось – ни тогда, ни много позже, когда я вырос и повзрослел, начав осознавать свои действия. Возможно, я и не прав, но всегда считал, что милостыня, данная без просьбы о ней, унижает как дающего, как и того, кому она предназначена. Выбора у меня, однако, не было, и я выполнял эти поручения.

Многие из тех, кому я доставлял еду, меня пугали. Не были они похожи на людей, которым не повезло оступиться – больше на сознательно втоптавших самих себя в грязь и пыль подзаборных пьяниц. А самый сильный страх наводил на меня человек, которого все звали Черным Свеном.

Ему, как говорили, было чуть за тридцать, но выглядел он так, словно собирался разменивать полвека; прозвище свое он оправдывал полностью: левая половина его лица была черной, покрытой застарелыми уродливыми шрамами и струпьями. «Такие остаются, если упасть в костер», - охотно поясняли знакомые мальчишки. Взрослые молчали.

Никто не знал, где Черный Свен получил свои отметки. Историй об их приобретении среди нас, детей, ходило множество – одна страшнее другой. Если кто-нибудь из взрослых знал о его шрамах что-нибудь – нам об этом никто так и не рассказал.

Свен был тихим человеком, про которого все были одного мнения: такой и мухи не обидит. Некоторые считали его дурачком, но это было не так: он просто не любил разговаривать и предпочитал не открывать рот по лишнему поводу. Была для того и чисто физиологическая причина: он сильно заикался. Его «с-с-спасибо», которое он неизменно произносил в ответ на молчаливо протягиваемую тарелку каши, заставляло волосы на голове вставать дыбом.

Чем он жил большую часть года – оставалось загадкой. Порой он куда-то пропадал на несколько недель кряду, потом возвращался и снова садился на свое любимое место рядом с входом в городскую цирюльню. Сидел он прямо на земле, подставляя обезображенное лицо лучам солнца, и мог так сидеть чуть ли не целыми днями. Подаяния никогда не просил и от денег, если кто-нибудь брался предлагать их ему, отказывался наотрез.

На всю жизнь запомнил его фигуру, прислонившуюся к стене цирюльни: нескладная, одетая в порыжевший от времени заношенный плащ поверх не по сезону теплой шерстяной рубашки, странно неподвижная.

В те дни, когда он сидел рядом с входом в цирюльню и смотрел то на плывущее по небу солнце, то на окна питейного заведения, что приветливо распахнуло свои двери напротив, его могло заставить пошевелиться лишь одно обстоятельство. Ни дождь, ни жара, ни сильные ветра никогда не пугали его; он шевелился, подтягивая колени поближе к подбородку и обвивая их руками, напрягался всех телом и скрежетал зубами только тогда, когда видел появившегося в конце улицы отца Мартина.

Неприязнь Черного Свена к отцу Мартину была непонятной и ничем не объяснялась. Мы, дети, выдумали множество историй и про это; я сам сочинил три или четыре.

Помню, какие испуганные были глаза у моих слушателей, когда я заканчивал свои рассказы раскатисто-заикающимся «с-с-спасибо».

 

Обязанности отца Мартина не ограничивались одними только проповедями с церковной трибуны и нашим воспитанием; иногда он запрягал в легкую двухколесную коляску старую кобылу и уезжал на пригородные плантации или в ближайшие к городу деревни. Происходило это в тех редких случаях, если тамошние жители нуждались в помощи священника (отец Мартин был единственным богословом на целый город и окрестности, старый деревенский священник, много лет деливший с ним церковную службу, умер от старости, а нового, несмотря на письма отца Мартина в Нью-Йорк, никак не присылали) и посылали в город за отцом Мартином. Неприметный священник никогда не отказывал: через полчаса после просьбы он обычно уже трясся по мощенным булыжником городским улицам на своей коляске, вежливо здороваясь с встречными прихожанами.

Иногда он брал с собой на такие выезды кого-нибудь из нас. Мы радовались поездкам: в наш мирок, ограниченный чертой города, врывалась непривычная и незнакомая нам жизнь. Даже присутствие скучного священника не могло испортить нам впечатлений от сельских пейзажей.

В тот день с отцом Мартином поехал я; мальчишки с завистью смотрели вслед громыхающей по камням коляске, а я, устроившись по левую руку от отца Мартина, вертел головой по сторонам и приподнимал соломенную шляпу в знак приветствия, когда узнавал прохожих.

Дорога была дальняя, и родители не волновались обо мне: знали, что с отцом Мартином я буду в полной безопасности и вернусь только через день. Священник должен был отпеть старого Ван Хорнтона, владельца одной из самых далеких ферм. Выезжали мы вечером – посланец с фермы, один из бесчисленных внуков Ван Хорнтона, прискакал за пару часов до заката – и при хорошем раскладе должны были добраться до фермы не раньше, чем к полудню следующего дня.

Все шло так, как было запланировано: пустая ночная дорога, тишина, нарушаемая только тяжелым, усталым дыханием нашей клячи и лошади младшего Хорнтона. Он скакал рядом с нами и вызывался показать дорогу, но отец Мартин прекрасно знал округ и не нуждался в проводнике.

 

Обычно отец Мартин держал нас при себе, но в тот день похоронная церемония затянулась, священника постоянно отвлекали просьбами и замечаниями (один из Ван Хонтонов, оказывается, заканчивал семинарию и постоянно спорил с отцом Мартином о порядке проведения обрядов и произношении молитв) и смог освободиться только вечером. Отец Мартин решил, что подобные споры вряд ли могут заинтересовать ребенка, и отослал меня на кухню. Все время, пока шли обряды, я сидел там, пил заваренный мне служанкой-негритянкой черный кофе и слушал ее надрывный плач о хозяине. Когда все закончилось, священник заглянул за мной и велел собираться в обратный путь.

Мы вышли во двор, он помог мне забраться на козлы и собирался сесть в коляску сам, когда его окликнул кто-то из слуг Ван Хортонов. Это был напуганный мальчишка лет пятнадцати, с округленными от страха глазами и сбивающимся голосом. Нервно топчась на месте, он пролепетал что-то про то, что занемогшему конюху срочно нужно отпущение грехов, и дело не терпит отлагательств. Нахмурившись, отец Мартин попросил меня подождать его и отошел за слугой к конюшням.

В одиночестве я проклевал носом на козлах, зябко ежась от вечерней прохлады, минут десять. Всю ночь, проведенную в пути, я почти не спал – лишь впадал в дрему от одного ухаба до другого, и теперь меня необоримо тянуло в сон. Недолго думая, я решил воспользоваться свободным временем (во дворе не было ни души; отец Мартин совсем не торопился) и перелез в кузов коляски, где вполне мог разместиться дорожный чемодан – или девятилетний мальчишка, которому очень хочется спать.

 

Тогда у меня был прекрасный сон здорового ребенка. Раз уснув, я мог проспать до утра. Но в эту ночь я проснулся – оттого, что коляска, не переставая, подскакивала на ужасной дороге.

Первым, что я увидел, подняв голову, была полная луна в безоблачном, усыпанном звездами небе. Я пошевелился, окинув взглядом окружающий меня пейзаж, перевел глаза на спину возницы – и подскочил на месте, как ужаленный.

Вместо привычного зрелища спины отца Мартина мне открылся вид на сутулую, сгорбившуюся на козлах фигуру Черного Свена. Мой прыжок привлек его внимание – не выпуская поводьев, он обернулся ко мне, и наши взгляды встретились. Кажется, он изумился не меньше, чем я, потому что добрую минуту не мог вымолвить ни слова.

Я тоже понял, что горло мое от страха отнялось и не может произвести на свет ни единого звука. Мы так и таращились друг на друга, пока я сумасшедшей лягушкой не прыгнул из кузова на дорогу.

Мои хаотичные движения нарушили паралич, сковавший Черного Свена: мгновение спустя он уже приземлился рядом со мной, подняв пыль, и вцепился пальцами в мои плечи. Я забился, но он был гораздо сильнее – мгновением позже он уже выпрямился, подняв меня перед собой на вытянутых руках, и притянул к себе.

Стоило мне увидеть его шрамы и струпья со столь близкого расстояния, как меня немедленно замутило от страха и омерзения. Увидев плескавшийся в моих глазах страх, Черный Свен опустил меня и поставил на ноги.

- Н-не н-надо б-бояться меня, м-малый, - с трудом проговорил он. – И п-прыгать надо ум-меючи, иначе ш-ш-шею с-свернуть н-недолго. Как т-тебя зовут, В-вилли?

Черный Свен знал мое имя, но не желал произносить его в английской огласовке, называя меня Виллемом – на нидерландский манер.

Я молчал, не в силах заставить себя хоть что-то ответить. Видя мое замешательство, Черный Свен подтолкнул меня к повозке и помог забраться на козлы. Он сел рядом, взял поводья и сказал, трогаясь:

- М-м-мартин од-должил мне п-п-повозку. П-про т-тебя он ничего н-не говорил. Я н-не могу в-в-вернуться. Ты не п-попадешь д-домой с-с-сегодня.

Я не поверил ему, и он это видел. Но это нисколько не смутило его: понукаемая бродягой лошадь устало бежала по неизвестной мне дороге прочь от фермы Ван Хортонов, в сторону, противоположную родному дому.

 

Мы долго ехали среди полей; чем дальше, тем более дикими становились окрестности. Небо затянуло облаками. В поле было тихо, на дороге – ни души. Луна обрызгала землю сияющим серебром, луна танцевала в прорехах облачной занавеси, луна говорила, что ночь будет долгой.

Не знаю, сколько мы ехали молча – мне показалось, что по меньшей мере несколько часов. Первым нарушил молчание Черный Свен, заговорив со мной:

- В-время н-настало.

Я непонимающе поднял на него глаза. Его изуродованное лиц коверкала волчья ухмылка. Поймав мой взгляд, он глубоко вдохнул – и неожиданно заговорил почти без заикания. Дефект речи сам собой отступил на второй план, когда я начал слушать историю, которую он рассказал.

 

У нее были рыжие волосы, говорил он, настолько рыжие, что твои волосы, Вилли, и волосы твоих родителей не идут ни в какое сравнение с ними. Она не была мне ни матерью, ни тетей, ни даже дальней родственницей – она просто была хорошей женщиной, которая приютила меня, когда я остался один.

Деревня стояла на холме над рекой, посреди бескрайних полей, тогда еще диких и необработанных. До ближайшего поселка пришлось бы добираться добрую неделю; люди, которые жили в ней, могли гордо и правильно называться сбродом – возникла она стихийно, когда на холмах внезапно встретились группа голландских переселенцев, беженцев с юга и невесть как попавшего сюда взвода английских пехотинцев с семьями.

В деревне не было ни священника, ни храма. Каждый житель сам выбирал, кому молиться – и молиться ли вообще. Здесь не было мэра, и все вопросы решались общим собранием. Здесь не было доктора с набитым скальпелями и пилами саквояжем – в нем не было нужды, ибо здесь была знахарка, знавшая местные лекарственные травы и способная поставить на ноги любого больного.

Ее звали Агнессой.

Ее звали Агнессой и у нее были рыжие волосы – рыжее, чем кленовые листья поздней осенью, когда их просвечивает солнце, рыжее, чем южные апельсины, созревшие и ждущие руки садовода. Она не была мне родственницей – она была мне никем и стала всем, она подобрала голодного, умирающего от истощения и усталости ребенка, выходила его и стала ему старшей сестрой и матерью в одном лице.

Это было тридцать лет назад, и это были счастливые, светлые годы.

Она была красива – подчеркнуто красива, красива той красотой, которую человеческому сознанию сложно приписать земному и которую всегда считают проявлением небесного или подземного.

Но разве может простой человек обладать красотой небесной? Разве можно вообразить, что сосуд греха может заключать в себе частицу божественного?

Он приехал, когда селяне возвели мост через реку, и его звали отцом Максимилианом. Молодой священник из Европы, наизусть знавший морально устаревший, но все еще вполне действенный «Молот ведьм», но совершенно не разбиравшийся ни в Библии, ни в Евангелиях. Человек, ставший священником не из любви к Богу, а только из-за одержимости идеей: ведьмы должны гореть.

Отсутствие официальной Инквизиции на территории Северной Америки его нисколько не смущало.

Ее звали Агнессой, ее красота была неземной, она знала лечебные травы, у нее были рыжие волосы – рыжее, чем червонное золото в лучах яркого света.

Отцу Максимилиану этого хватило. Он был прекрасным оратором: всего за несколько дней, проведенных в деревне, он склонил людей в свою сторону. В те дни в деревне произошла беда: умер от горячки новорожденный ребенок. Если бы к младенцу допустили Агнессу, все могло бы быть иначе, но отец Максимилиан настоял, чтобы ведьму не пускали к больному.

Когда ребенок умер, священник созвал людей и обвинил в случившемся знахарку. Жители, которые только недавно выбирали, кому им молиться, пошли за ним, словно крысы под дудку крысолова.

Ее звали Агнессой, ее красота была неземной, она знала лечебные травы, у нее были рыжие волосы, рыжее, чем зрелая морковь; она была чужой этим людям, хоть и прожила с ними рядом несколько лет. Ее выволокли из дома, стоявшего на соседнем с деревней холме, и потащили на площадь, куда заранее принесли стог сухого сена…

 

Нет, Черный Свен не мог прекратить заикаться вовсе, но голос его стал гораздо четче. Он рассказывал, не глядя ни на меня, ни на дорогу, нисколько не заботясь, слушаю я или нет.

Неожиданно он сделал паузу и бросил поводья.

- Слезай, - коротко скомандовал он, спрыгивая с козел. Дождавшись, когда слезу и я, он скрутил поводья в подобие бича и что есть силы ударил клячу по крупу. Та заржала от боли, взбрыкнулась – и понесла, утягивая за собой коляску.

Черный Свен проводил ее взглядом и указал мне рукой на поднимавшийся слева от дороги холм, почти на самой вершине которого смутно виднелись очертания черной хижины.

- Пошли, - сказал он и первым побрел на холм.

Дорожки к дому на холме не было, и мы шли, по колено утопая в травах. Сочные стебли ловили нас за лодыжки и, казалось, не желали пускать дальше.

Когда мы подошли ближе, я понял, что дом покинут много лет назад. Окна смотрели пустыми провалами, вырванная пустая рама висела на одном гвозде. Входной двери не было и в помине – только остатки ржавых петель на косяке, и прямо за ними – залитая проникающим сквозь дыры в полуобвалившейся крыше лунным светом комната.

У порога Черный Свен помедлил. Он повернулся, посмотрев вниз: с холма открывался прекрасный вид на дорогу. Сторона, с которой мы приехали, просматривалась на несколько миль; с другой стороны дорога сворачивала вправо между холмами, пропадая из видимости в сотне-другой метров от подножия холма.

- Мы приехали рано, - сказал он. – Х-хорошо, что рано.

Он подтолкнул меня внутрь, и я вошел в помещение. Гнилые половицы захрустели под ногами. Черный Свен вошел следом, пригнувшись, чтобы не задеть поросший мхом косяк.

В доме была только одна комната; мебели почти не было: осклизлый от наросшего лишайника и сырости деревянный стол, две трехногих табуретки, прозелень на которых была видна даже в лунном свете, в одном углу стояла кровать, застеленная сгнившим покрывалом, в противоположном – колченогий буфет с отодранной дверцей.

Бродяга сел на табурет, сказал мне:

- Д-достань что-нибудь выпить, - и кивнул на буфет.

Не понимая, какая выпивка может быть в доме, в котором много лет нет жильцов, я все-таки дошел до буфета и заглянул внутрь. Конечно же, внутри не оказалось ничего, кроме пыли и паутины.

Я покачал головой, вернувшись к Черному Свену. Он бросил на меня недовольный взгляд, поднялся с места, осмотрел буфет сам – и неожиданно вытащил из-за паутинных тенет пузатую пыльную бутылку и металлическую кружку.

Вновь сев за стол, он жестом приказал мне занять вторую табуретку. Пока я садился, стараясь поменьше ерзать, чтобы не схватить гнилую занозу, он успел обдуть кружку и вырвать пробку из бутылки. В комнате запахло спиртом.

Пока он наливал себе спиртное дрожащей рукой, за стенами послышался тот самый звук, который пугал нас по ночам, происхождение которого не мог определить даже герр Ламмерт. Только в городе он звучал странно и отдаленно. Здесь же женский полукрик-полуплач слышался так, словно молодая женщина, которой мог бы принадлежать такой голос, находилась рядом с нами.

Черный Свен налил себе полкружки, но не притронулся к выпивке. Вытащив из-за пазухи тяжелый двуствольный пистолет, он со стуком положил его рядом с кружкой.

Я не на шутку испугался.

Увидев мою реакцию, он снова заговорил, и вновь – почти без заикания.

- В-все приходит на круги с-своя, Вилли. Тридцать лет н-назад священник убил ее. С-сегодня в-все вернется на круги с-своя.

Он говорил так, что у меня ни на мгновение не появилась мысль, что он просто сошел с ума – столько уверенности и знания звучало в его словах.

- Т-тридцать лет я ж-ждал этого дня. С-сегодня он проедет мимо. Он с-стар, ему хочется в последний раз п-посетить Нью-Йорк. И он п-проедет через Б-бёрнинг-бридж, Вилли. И т-ты увидишь, как все вернется на круги с-своя.

Он проследил за моим взглядом (я загипнотизированно смотрел на черный «дерринджер» на столешнице) и сказал:

- Интересная ш-штучка. В-взял у старьевщика, у него м-много разных вещей. Старик не х-хотел отдавать, пришлось б-брать силой, - он помедлил и добавил: - Как и п-повозку. Я ждал тридцать лет, Вилли. У м-меня нет права на п-промедление.

Стоило ему говорить, как мы услышали отдаленное ржание. Черный Свен оскалился, поднял пистолет и убрал его под плащ, а потом потянул меня за собой:

- П-пойдем, я уверен, это наш друг.

 

В полумиле от нас на дороге стоял дилижанс с отлетевшим колесом. А по склону холма, путаясь в высокой траве, поднимался человек. В лунном свете трудно было разобрать его черты, но ясно было, что это молодой священник в дорожной рясе.

- Это он! – прошептал Черный Свен, увидев духовника.

Бродяга потянулся к скрытому пистолету, но я, пересилив страх, тронул его за руку. От неожиданности он вздрогнул и с вопросом посмотрел на меня.

- Сэр, - выдавил я из себя, - ваш священник был молод тридцать лет назад. Этот человек совсем не стар…

- Д-да, Вилли, - кивнул Черный Свен, чуть успокоившись. – Не б-будем спешить… Наш д-должен быть где-то з-здесь.

 

Молодой священник увидел нас и помахал рукой, ускорив шаги. Ладонь Черного Свена легла мне на плечо и сжалась, предупреждая возможную попытку к бегству. Бродяга сверлил священника волчьим взглядом.

- Здравствуйте и мир вашему дому, - заговорил священник, когда подошел к нам на расстояние в десять шагов.

- И тебе з-здравствуй, - выплюнул Черный Свен.

- Меня зовут отец Финнеас, - представился молодой священник, - Я служитель церкви в Нотауне, это к западу отсюда. Мы с моим наставником попали в дорожное затруднение – наш дилижанс сломался, и мы не знаем, как быть дальше…

Он с интересом рассматривал нас и дом за нашими спинами. У него были живые большие глаза восторженного и доброго человека и открытое красивое лицо. На носу сидо пенсне. Говоря, он отчаянно жестикулировал, как истинный южанин.

- Отец Финнеас… - процедил Черный Свен, - А в-ваш спутник, н-наверное, отец М-максимилиан?

На лице отца Финнеаса отразилось искреннее изумление. Черный Свен не дал ему вставить слово.

- Мы с п-племянником будем счастливы помочь в-вам, - почти зашипел он. – Н-не так ли, Вилли?

Я испуганно закивал, как китайский болванчик. Отец Финнеас, заметив это, нахмурился. Ему, видимо, очень хотелось задать Черному Свену множество вопросов, но бродяга уже зашагал к повозке.

 

Отец Максимилиан оказался стариком с головой лысой и круглой, словно бильярдный шар из слоновой кости, в ужаснейших туфлях с пряжками и старушечьими бантами. Конечно же, он не узнал Черного Свена, но подпрыгнул на сидении, когда увидел его отметины.

Я испугался, что Черный Свен начнет стрелять прямо здесь, но он сдержался и совершенно спокойно, ни разу не сбившись, сказал:

- Оставьте свою повозку здесь, переночуете в деревне. До Бёрнинг-бриджа совсем недалеко.

- Бёрнинг-бридж? Где это? – удивился отец Финнеас. – Я не помню такого названия на карте округа.

- Это потому, что ваши карты – ересь, - отрезал Черный Свен. – Бёрнинг-бридж стоит здесь тридцать с лишним лет и простоит до скончания веков, даже если его никто не отметит на картах.

Отец Финнеас попытался что-то возразить, но был перебит отцом Максимилианом:

- Он говорит дело, Финн. Я бывал в этих местах тридцать лет назад – это была прекрасная деревенька.

Черного Свена перекосило злобой, но он вновь сдержался, до побеления сжав кулаки.

- Идемте, - сказал отец Максимилиан и, опираясь на трость, выбрался из салона. – Я помню эти места как свои пять пальцев. Вон там, – он ткнул тростью в хижину на холме, - жила местная ведьма…

Я украдкой посмотрел на кулак Черного Свена: он был сжат столь крепко, что ногти проткнули кожу, и с пальцев в дорожную пыль падали черные капли крови.

- А вот за этим холмом, - продолжил шамкать отец Максимилиан, - Начинается Бёрнинг-бридж. Тридцать лет назад там гнали прекрасный самогон, брат Финн. Если бы вы знали, какой он был – непременно начали бы выпивать.

С этими словами старичок с неожиданной прытью направился к холму. Я, Черный Свен и отец Финнеас едва поспевали за ним.

 

До вершины холма мы добрались без приключений; все самое страшное началось, когда старик закончил восхождение и увидел то, что ждало его по ту сторону холма. Повернувшись к нам, он захлопал глазами и принялся разевать рот, словно выброшенная на берег рыба, пока наконец не закричал, обиженно, словно обманутый ребенок:

- Но… деревни нет!

Дальнейшее произошло так быстро, что я не рискую вспоминать, в каком порядке все случилось: ветер вновь принес женский полукрик-полуплач, и было в нем столько боли и ненависти, что волосы мои встали дыбом. Отец Финн поднял на Черного Свена пенсне и хотел что-то сказать, но не успел: бродяга выстрелил через плащ, разрядив один из стволов почти в упор, и несчастный молодой священник покатился по склону холма вниз, мгновенно исчезнув в траве. Увидев это, отец Максимилиан повернулся и зайцем кинулся на другую сторону, а Черный Свен огромными прыжками хищника бросился за ним.

Когда оба скрылись за холмом, женский крик стал вещественным, вытеснил все прочие звуки, ворвался в уши, разрывая барабанные перепонки… Я кинулся бежать – почему-то меня потянуло на вершину холма, и оттуда я увидел развязку вендетты длиной в три десятилетия.

 

Бёрнинг-бридж сгорел двадцать лет назад – сгорел дотла, до последнего курятника. Выжившие (а таких было немного) бросили землю, посчитав место казни ведьмы проклятым, и подались кто куда.

Оставшееся пепелище заплели луговые травы.

Остовы домов все еще виднелись из-под зеленого ковра; можно было различить расположение улиц. А на том месте, где в деревне была центральная площадь, осталась идеально круглая площадка выжженной, покрытой сажей земли. В центре площади стоял черный пень, покрытый пеплом.

Туда-то, спотыкаясь и не падая только благодаря трости, и бежал отец Максимилиан. Туда и гнал его Черный Свен, на бегу выцеливавший старика из «дерринджера».

Стоило этой паре пересечь черту площади, как женский крик стал невыносим. На мгновение все залило светом, вспышкой распространившимся от центральной площади, и я закрыл глаза руками, ослепленный его яркостью. Когда зрение вернулось ко мне, я увидел то, что никогда не забуду

По периметру площади, обратившись лицами к ее середине, стояла толпа призрачных, полупрозрачных под луной селян. Они смотрели на полыхавший посреди площади стог сена, насыпанный вокруг сухого дерева, к которому была привязана рыжая девушка.

Отец Максимилиан обнаружил себя у самого края костра; подняв глаза, он увидел над собой искаженное мукой лицо – и взвыл от страха, попятился назад, но стелющаяся луговая трава, пробившаяся сквозь пепел, оплела его ноги, не дала уйти.

Тут-то его и настигла пуля Черного Свена: ударила в спину, свалила с ног. Максимилиан еще пытался подняться, но травы оплели его, и земля с утробным ревом раскрыла трещину-рот, в единый миг поглотив священника.

Черный Свен упал на колени рядом с костром, выронив «дерринджер», и на коленях пополз к пламени. Девушка, внезапно прекратив извиваться, наклонилась вперед, протянув ему руки, веревки на которых перегорели – и он взял их в свои.

А потом все исчезло в одной яркой вспышке, словно никогда и не существовало.

 

Нас с отцом Финном, который выжил после раны в бок, нашли на следующий день: очнувшийся после неудачных переговоров с Черным Свеном отец Мартин поднял тревогу, вспомнил, куда просил доставить его бродяга, и привел к руинам Бёрнинг-бриджа спасательную экспедицию.

Отец Финн стал заикой. Мои рыжие волосы навсегда украсила снежно-белая челка.

Ни отца Максимилиана, ни Черного Свена так никогда и не нашли. «Как сквозь землю провалились», - несколько лет спустя сказал шериф, отправляя это дело в архив.

 

* * *

 

Мой сон уже давно сложно назвать хорошим или здоровым; в последние годы я засыпаю только после приема снотворного. Одурманенное лекарством сознание проваливается в сплошную черноту, и чернота есть избавление.

Потому что в противном случае, если я не выпью сладковатой микстуры перед сном или доктор Беговски не сделает мне впрыскивание, мне будет сниться сон.

Всегда один и тот же, вплоть до мельчайших деталей. Раньше, когда я был моложе, он снился мне раз в месяц, а то и реже. Теперь – каждую ночь, проведенную без лекарства.

Сегодня, потому что нерадивая служанка разбила склянку с микстурой, а доктор Беговски уехал в Балтимор и не вернется до конца недели.

И это значит, что я снова буду видеть высокую траву, на которую медленно опускаются хлопья пепла, лицом ощущать невыносимый жар костра, слушать страшную тишину, хотя вокруг меня будет толпа людей, точно также завороженно глядящих на костер и на волосы той, кто горит на нем, на то, как их цвет, подобный пламени – ярче пламени! – затмевает пламя своим цветом…

А потом я встречусь с ней взглядом, и все мое сущее пронзит острая, нестерпимая боль – потому что

 

Ее звали Агнессой, ее красота была неземной, она знала лекарственные травы, у нее были рыжие волосы.

Рыжее, чем пламя.