Сказки-и-свечи

[Dun Dram]

Не забивайте на эту идею, лучше даже в отдельной теме обсудить.

Что бы не потерялось, выношу сюда.

 

А суть была такова: ко дню Сказок-и-Свеч в прошлом году (или уже в позапрошлом?.. Или когда там...) написать усилиями всей Аптеки шестнадцать рассказов - по числу Князей Даэдра. В каждом из которых раскрыть тему происхождения одного Князя, причем, желательно с максимально необычной и неожиданной стороны.

Порядок работы предполагался такой: один из алхимиков придумывает краткую сюжетную завязку, и передает ее кому-то другому на свой выбор; тот пишет по завязке полноценный рассказ, потому придумывает другой сюжет, про другого Князя, и передает его дальше. И так по кругу, все шестнадцать раз. Это, конечно, придумал брат Веб, мне б до токого додуматься в жизни бы фантазии не хватило бы, хех. Стилистика как-то сама собой нарисовалась в духе "Сказок народов мира", что заявленной сути эвента как нельзя подходит.

 

Первую фабулу выдвинул брат Веб, а я написал по ней эскимоскую рьеклингскую сказку (Князь - Хермиус Мора):

 

Жил-был мальчик. Он легко выходил из себя и был жадноват. Однажды в игровой комнате в школе он натолкнулся на другого мальчика, который сидел и собирал паззл. Охренительнейший, кстати, паззл, что было понятно по уже собранному. Наш парень возьми да и попроси тоже пособирать. А тот, другой, сперва ответил, что мальчику с его недостатком терпения его все равно не собрать. Но наш парень ныл. Другой пацан вздохнул и согласился. И тут такая вышла ситуация, что нашему герою и впрямь не удалось собрать паззл. Ну никак - возьмет в руки кусочек, а тот какой-то не такой - то у него сторон на самом деле больше, чем видно, то краски на кусочке возьмут да перетекут, изменят форму контуров и цвет. Никак, короче. Ну, наш парень вышел из себя, стряхнул паззл на пол, а другого пацана еще и побил. Ушел домой.

И ночью ему то ли приснилась то ли привиделась та самая головоломка, только уже собранной, с очень красивой картинкой на ней. Настолько красивой, что прям охренеть. Более того, мало того, что мальчик видел эту картину, он ее еще и ощущал, словно был ее частью. Очень счастливой частью.

Потом он выяснил, что можно было смотреть не на картину в целом, а лишь на ее фрагмент, но и на нем складывалось цельное изображение. И на фрагменте фрагмента присутствовал свой собственный, отдельный (вроде бы) сюжет. И так далее. А потом он дошел до самого маленького фрагмента. Самая маленькая картинка оказалась тесной, острой и темной. Мальчик решил отправиться назад. Но понял три вещи:

а) головоломкой был он сам

б) он себя разобрал

в) он не знает, как собраться.

И он попробовал вернуться к утраченной благодати. Но не знал как. Хватался за другие куски головоломки, прилаживал к себе. Ну, а как он мог их приладить, в тесноте-то да в темноте? Да к тому же еще и возьмет он в руки кусочек, а тот какой-то не такой - то у него сторон на самом деле больше, чем видно, то краски на кусочке возьмут да перетекут, изменят форму контуров и цвет...

Но собрался, более менее в себя пришел, по размерности. Вот только красивой картинки уже не было. Была прямоугольная стеклянная отражающая поверхность. И показывала она когда-то мальчику, а ныне Принцу Запретного Знания то лицо, что он себе создал.

Раньше, говорят, рьэхкилики были сделаны из снега. Это сейчас рьэхкилики из мяса и костей – как хоркеры, кабаны, долговязые и все остальные. Раньше они были сделаны из снега, но всех тех старых рьэхкиликов убили долговязые, что приплыли из-за Великой Воды. Об этом я в следующий раз расскажу.

Шаманы, правда, говорят, что не всех рьэхкиликов, которые были сделаны из снега, долговязые убили. Некоторые до сих пор в самых глубоких пещерах прячутся, и никогда из них не выходят: потому что если из пещеры выйдут – сразу растают. Они же из снега. Они уже растаяли наполовину, из-за этого в пещеры и спрятались. А долговязые там их не нашли. Долго они там прячутся, уже совсем слепые все стали. Если встретят рьэхкилика – сразу убивают: не видят, что это тоже рьэхкилик. Поэтому мы в глубокие пещеры и не ходим в одиночку.

Давно это было. Но эти рьэхкилики просто из снега слеплены были. А еще раньше, совсем-совсем давно, рьэхкилики другие были – не просто из снега, а из бури были сделаны. Из вьюги, из бурана.

Мир тогда не такой, как сейчас был. Мир тогда весь один большой костер был. Все в нем сгорело – и хоркеры, и кабаны, и сосны. Только жар и был. Потом те рьэхкилики пришли, которые снежной вьюгой были, и кружились, и метелили, и ходили взад-вперед. Много снега растаяло, так Возникла Великая вода. Затушили они этот костер. Пепелище осталось. Ходят рьэхкилики по этому пепелищу, угольки да головешки собирают.

Один шаман из них собрал много-много головешек, да веток, да досок обгорелых. Веревки всякие собрал. Потом череп большой нашел. Взял он все это, вместе собрал, да сделал фигуру кабана. Потом сказал заговор тайный, фигура возьми, и оживи.

Тут, конечно, все рьэхкилики собрались. Смотрят, да переругиваются. Большой спор вышел. Убили они этого кабана, в конце концов, сердце у него вырвали, да съели. Говорят, когда кабана били, все головешки из него высыпались, и на небо улетели. Самая большая солнцем стала, а тем, что поменьше – звездами.

А еще говорят, шамана того они тоже убили. А кто говорит, шаман тем кабаном сам и стал. Заговор тот не просто так тайный был. Но с тех пор повелось убивать всем племенем самого большого кабана, когда время Долгой Ночи подходит к концу, и солнце должно встать.

С тех пор некоторые знающие рьэхкилики тоже повелись фигурки всякие делать. Нынешние рьэхкилики уже тайного заговора не знают, что бы их оживлять. И старые рьэхкилики, которые из снега были, тоже уже не знали. Только те, самые первые, так умели.

Был один рьэхкилик тогда, звали его Жадиной. Он всегда на пепелище рылся больше всех. Никогда ничего не отдавал. Что найдет — всегда себе заграбастает. Дружбы ни с кем не водил.

Он не из знающих, конечно, был.

Однажды смотрит он, сидит какой-то рьэхкилик под горой. Шаман-не шаман, а чудной какой-то. Берет то камень, то веточку, листочек, черепушку, что не найдет – из снега слепит, и так ловко он все друг ко другу прилаживал – фигурка уже живая получалась, так сразу и побежит. Ему даже и заговоров всяких не надо было.

«Э, - думает Жадина, - погляжу-ка я повнимательнее, а то тут секрет какой?».

А другой рьэхкилик все подряд делает, не только животных – и рыб, и деревья. Потом уже что делал: возьмет камень, другой камень, покрутит, приладит друг ко другу – и видно уже, что это не просто куча камней, а гора. Или долина, или лес.

«Вот, - думает Жадина, - это по мне!».

- Дай мне, - говорит, - тоже попробовать! Хочу сложить большую-большую гору, что вокруг нее был лес, а в лесу много-много кабанов! И волков, что бы охотиться.

- Нет, - рьэхкилик отвечает. - Ты не умеешь. Ты сейчас сделаешь много-много кабанов, много-много волков, много-много медведей, и будешь охотиться на них, а на кого они охотиться будут? С голоду помрут?

Ты сейчас сделаешь большую-большую гору, а надо делать много гор, и много рек. Ты сейчас сделаешь один большой лес, а реки сделать забудешь, и засохнет лес.

Не сможешь ты все сделать как надо. Не дам я тебе горы и леса складывать.

- Все правильно я сделаю! – угрожающе говорит Жадина. - Давай-ка сюда!

Вздохнул чудной рьэхкилик, да делать нечего. Протянул он Жадине четыре блестящих камушка, перо совиное, череп заячий да две еловых ветки.

- Вот, - говорит. – Сделай-ка оленя!

Сам взял четыре камушка черных, шкурку беличью, череп мышиный, да обгорелую деревяшку. Смотрит Жадина, как тот крутит-вертит это все, повторить пытается, да не выходит у него никак. Вроде вот у него череп в руках был, а сейчас это уже камень какой-то. Вроде вот он поставил ветки, как рога, а вдруг у него в руках две змеи оказались. Испугался Жадина, отбросил их. Да и камни то желтым, то красным, то зеленым светятся, а то вдруг ягодой ядовитой оказались.

«Что, - думает Жадина, - за колдовство такое поганое!».

Глядит, а рядом с чудным рьэхкиликом уже фигурка оленя стоит, да такая искусная, что приглядишься — видишь, как она копытом бьет да ягель щиплет.

Рассердился тут Жадина, кричит:

- Ты специально мне все негодное подсунул, что бы посмеяться надо мной!

Ногами затопал, разломал фигурку, стукнул рьэхкилика, и ушел восвояси.

Однажды ему после этого приснился сон. Будто летит он, как птица, над красивым и богатым краем. Там были высокие горы, обширные равнины реки, полные чистой и быстрой воды и густые леса, полные разнообразной тучной дичи. И так хорошо ему стало над этим краем летать. Понял он тогда, что именно так надо было все творить.

Потом спустился он в лес, стал бродить по лесу. Ходит и любуется, как солнце через листву светит, какие узоры на листьях разные, какой мех у зверей гладкий и блестящий.

«Вот, - думает, - а как же все это собрано было? Надо приглядеться и запомнить на будущее!»

Стал он тогда присматриваться, как в этом лесу все устроено. Из чего узоры на листьях сложены, как звери должны быть устроены правильно. Смотрит, вглядывается, да со временем начал примечать, что к чему до самых мелочей.

Да только вот беда — не видит он уже в целости прекрасной той картины. Сами мелочи видит, а вот что из них сложено, уже не понимает. Глянул он тогда на себя, и испугался, потому что себя он тоже уже не увидел. Понял, что он тоже из мелочевки всякой составлен был. Схватился за свой череп, да только вдруг это камень какой-то оказался. Схватился за ноги, а они вдруг в две змеи превратились. Испугался Жадина, отбросил их, но тут спохватился:

-Что же я, без ног, что ли буду?

Поймал он этих змей кое-как. И начал собирать себя, как фигурку оленя собирал. Не выходит никак, да что же делать? Тут уже не бросишь работу, не разломаешь. Хочешь-не хочешь, а до конца придется довести. Но, рано ли, поздно ли, в конце концов собрал он себя кое-как.

Тут, наконец, и проснулся он. Просыпается, и смотрит — а вокруг ледяная стена стоит. Это он во сне вокруг себя построил. Смотрит он в лед, а оттуда на него какая-то мерзкая тварь смотрит: хоркер-не хоркер, рыба-не рыба, а непонятно что. Понял тогда, что это он сам с собой сделал, когда пытался собраться обратно.

Стыдно стало ему другим рьэхкиликам на глаза показываться. Так он навсегда за ледяной стеной и остался. До сих пор там живет, и совсем одичал уже. Иногда он из талой черной воды протягивает щупальца, что бы поймать и сожрать кого-нибудь. Поэтому мы и не ходим вокруг рек и озер, если вода в них черная.

А долговязые прозвали его Хыр-Муура, что на их языке значит «лесной рьэхкилик». Некоторые из них пытаются выведать у него, что он узнал, когда пытался себя собрать. Они считают, что он тогда много-много секретов понял.

Долговязые, они вообще глупые.

 

 

Вторую фабулу опять-таки выдвинул брат Веб, и настолько она хорошо вышла, что сама по себе является, на мой взгляд, вполне себе законченой бретонской сказкой, и в доработке нифига не нуждается (князь - Шеогорат):

 

Жил да был бретонский крестьянин. Было у него поле, два вола, плуг да два сына-близнеца. А жена при родах скончалась. Крестьянин сам по себе хоть бедный, да хозяйственный был и сметливый, всякая вещь у него на своем месте была, только вот детей воспитывать некогда было, поскольку земля на его поле была худородная, и приходилось весь день из сил выбиваясь, ее возделывать. Да и то урожай скудный был.

Мальчишки без присмотра от рук отбились. Тот, что на минуту старше, еще спокойный был, хоть и угрюмый и дома сидел все время. Его отец хотел за домом следить приставить, да тот ничего делать не хотел, а за что брался, то у него из рук валилось. Отец его и бил и бранил, а тот от этого только угрюмей да молчаливей становился. А второй смешливый был да проказливый, с выдумкой, да только и от него в хозяйстве толку не было. Убежит с утра на реку или в лес, придумает историю какую-нибудь и давай себя ее героем представлять. Отец бы и рад его прибить, да не поймаешь его.

И вот наступил месяц Урожая. Крестьянин вышел в поле, глядь - а там птиц налетело видимо-невидимо и все зерно клюют. Осерчал крестьянин, пугнул птиц - да что толку, все равно назад прилетят. Вернулся он домой под вечер, да давай близнецов бранить: я мол из сил выбиваюсь, и поле и дом на мне, а от вас толку что молока от гуара. А ну, говорит, шалопаи, марш на поле, будете птиц отгонять. Ты, беспутный, днем сторожить будешь, а ты, угрюмый, ночью.

Утро пришло, выгнал отец на поле беспутного сына, а сам в деревню направился, купил мех вина да круг сыра. Возвращается, смотрит - а на поле птиц видимо-невидимо, а шалопая не видно. Отец разозлился, а потом домой пошел, взял сваю, волшебными рунами ее покрыл, свое имя вырезал (какая ж без имени ворожба?), страшные рожи наверху изобразил, вышел в поле, вбил в землю, ветошью обвесил и вышло у него пугало, да не простое, а такое что на живого человека походило и само по себе шевелилось (знать, сильные руны были). Пошел домой, а младший уже вернулся и сидит со старшим за столом, брюхо сыром набивает да вино пьет. Рассвирепел крестьянин, побил сыновей, да потащил их в поле. Привязал обоих к столбу и говорит: не мои вы больше сыновья, пусть пугало о вас заботится. Плюнул и пошел спать. Идет и видит, что с Драконьего Хребта тучи идут, да такие, каких в их краях отродясь не видели. Ну, думает мужик, будет моим дуракам урок. Зашел домой да спать завалился без памяти - так устал за страду. А ночью и впрямь буря налетела. Братья на поле от страха очумели, потому что темень вокруг непроглядная, дождь хлещет, а ветер все усиливается и усиливается. Скоро он начал уже ветки с деревьев ломать, потом окна в домах вышиб, а потом принялся крыши с домов срывать, да деревья с корнем выворачивать. Но вот сваю, что крестьянин вбил, вырвать не смог (сильные, сильные на ней знаки были начертаны). Братья в этот столб вцепились изо всех сил, чтоб их ветром не унесло, стонут, но держатся. Уж и веревки ветер порвал, и ветошь со столба сорвал, а эти двое на нем висят. А ветер становился все сильней и сильней, такой сильный стал, что капли дождя как стрелы стали. И источили эти стрелы тела обоих братьев, одно воспоминание от тех осталось, но и тогда они столб не отпустили (сильны были чары на столбе, чего уж там).

Кончилась наутро буря, проснулся крестьянин, подивился разгрому да бегом в поле бросился. Смотрит - ни зерна, ни птиц, ни детей. Стоит свая, скалится на него тремя рожами, а на свае какое-то мочало обмотано, как тряпочки. Пригляделся - а это кожа человеческая, а на коже те самые руны проступают, что он на дереве вырезал - знаки разнообразные охранные от всех углов, но вместо его имени - имена сыновей. Ужаснулся крестьянин, стоит, ревет и хохочет одновременно, зубами колотит, да имена детей повторяет: Джек, Вабба, Джек, Вабба, ДжекВабба, Джеквабба, джеквабба, джекваббаджек ваббаджек ваббаджек... Уже и ноги у него подкосились, стоит перед пугалом на коленях и все бормочет: ваббаджек, ваббаджек, ваббаджек... И тут расхохоталось пугало, расплакалось, да как заорет:

- Послужить мне хочешь? Что же, послужи!

Расползлась на столбе кожа, крестьянина как мантия опутала. Схватился он за столб, с колен поднялся, да только все одно шатается то на левую сторону, то на правую. Пришлось ему столб из земли вырвать да на него опереться. Так он до сих пор и бродит по земле, а как увидит кого угрюмого да молчаливого, или наоборот, проказливого да с выдумкой - все обнять спешит, думает, сыновей нашел.

 

 

Потом я выдвинул техзадание на Мефалу:

 

Жили-были три девочки. Вредных. Одна была высокомерная, вторая - жестокая, а третья - коварная. Их, кончено, не любили, но они всегда держались друг друга, и, через это, крутили сверстниками как хотели (за это и не любили, пожалуй). Единственное что, игры они предпочитали разные: первая любила загадки, вторая - тупо драки, а третья, как ни странно, любила играть в веревочные фигуры (ну, то бишь в кошачью колыбель). Вот однажды подруги с ней играть не стали, разбрелись по своим делам, а она пошла в лес, села на поляну, и начала с веревочкой играться. А вокруг солнечные лучи через листву пробиваются. И попробовала она один из лучей на пальцы намотать. А тот возьми, и намотался. Тут раздался смех, и из солнечных лучей перед ней соткалась еще одна девочка. Она рассказала, что сбежала от строго отца, и теперь ищет друзей, и предложила - давай, мол, играться. Наша девочка научила ее играть в веревочные фигуры, и стали они играть - причем у ней девочки в руках была как бы обычная веревка, а у той девочки она превращалась в сияющий луч, опять-таки. И это еще не все - фигуры у нее в руках как бы оживают, и становятся реальными, до мучительного восторга реальными.

Но так как наша девочка была коварной, она виду не подала, и замыслила забрать себе эту силу. И вот хитростью, потихоньку, незаметно, стала она из рук у солнечной девочки сияющий луч перетягивать в свои руки - а так как она очень хорошо умела играть в ниточку, у нее это получилось, и, наконец, после очередной итерации фигур сияющая нить полностью оказалась у нее в руках. Тут солнечная девочка рассыпалась к криком боли - потому что она, как мы помним, сама из солнечных лучей была соткана. А наша девочка попыталась было с этой сияющей нитью управиться, да не тут-то было - она у нее в руках самма извивалась, как живая, и стало казаться, что это не девочка составляет фигуры, а фигуры ее. И так она ускорялась, уксорялась, ускорялась, пока не превратилась в опутанного сетью отвратительного паука. А сияние погасло.

 

С тех пор так она и составляет разные фигуры из нити, пытаясь вернуть себе человеческий образ. И если в каком-то человеке увидит она сияющий луч, то всю свою хитрость и коварство приложит к тому, что бы перетянуть его себе - потому что обычная-то паутина тут не поможет, а вот с сияющим лучем из людского сердца, может, что-то и получится. Да только не успевает она никак, слишком быстро эти лучи в ее руках гаснут.

 

 

А потом "we never got organized enough to pull it off", и как-то идею подзабросили. Но, быть может, кого из нас она еще и заинтересует? До следующих Сказок-и-Свеч время еще есть.

А нет - так хоть еще пара манкитруфов в коллекцию будет.

Изменено 30 мая, 2016 пользователем Dun Dram

[orc Wolf]

мне б до токого додуматься в жизни бы фантазии не хватило бы, хех

Ага, как же.

Вообще, изначально, задумка подразумевала, что написавший назначит себе преемника (чтоб тому было неудобно отказываться). Так что...

Изменено 31 мая, 2016 пользователем orc Wolf

[orc Wolf]

Ой, блин. Мы ж тут с Ривом и Тыддом перепились и сочинили еще одну.

 

Жила в одной далёкой коловианской деревне вдова-ткачиха. Муж ее рудокопом был, да погиб в шахте по собственной оплошности, а на память о нём у несчастной вдовы всего четыре вещи осталось: гигантский аметист, кирка шахтёрская и два ребёнка-близнеца, мальчик и девочка.

Дочка матери с ткачеством помогала , а сын в полях работал. Но началась война, и сына забрали, и стала жизнь вдовы и её дочери совсем тяжёлой. Не было у них теперь ни крепкого мужского плеча, чтоб женщин в трудный час поддержать, ни сильной мужской руки, чтоб им в час нужды помочь. И вот, в один холодный день месяца Начала Морозов, ровно за день до дня рождения дочери, пришёл в их дом некий мужчина и непотребное злодейство учинил. Дочь, он правда, не заметил, та в подвале спряталась и слушала оттуда, как неизвестный её бедную мать истязает. Сидела она там, дрожала от страха и вдруг увидела, что отцовская кирка неведомо почему на бочке с яблоками лежит.

Схватила она кирку, бросилась наверх - а у самой руки ходуном ходят и ноги подгибаются. У двери в подвал она и вовсе застыла, как примороженная. Но тут мать снова закричала, да так, что у девушки чуть сердце из груди не выскочило. Отворила она дверь, да что там — отбросила так, что та чуть с петель не слетела, откуда только силы взялись, и стремглав кинулась к кровати, где над ее матерью тешился чужак. И так у нее это быстро получилось, что тот даже повернуться не успел, как она его киркой по спине стукнула. Убить не убила, но острие глубоко вошло.

Только видит она, что мать уже мертвая лежит и на горле у нее отпечатки рук. Отшатнулась девица, кирку из спины выдернула, руки к лицу прижала, завопила сама.

А незнакомец на мертвой матери лежит, тоже стонет, зубами скрежещет, а пошевелиться не может — дочь, хоть и никогда раньше ничего опаснее ведра в руках не держала, а сумела ему становой хребет повредить.

Стоит девушка, как оглушённая, глаза зажмурила. Вдруг слышит — хрустит чего-то резко, неприятно, будто кости из суставов свинье выворачивают. Смотрит она сквозь щёлку между пальцами — а это голова насильника голого поворачивается, да не просто так, а как у филина — назад смотрит, на неё. Смотрит и улыбается жутко, а зубы-то все мелкие-мелкие и острые, как у рыбёшки, а глаза его и того хуже — зелёным полыхают, зрачки козлиные. Повернуло чудище голову к ней полностью, вывернуло резко локти и колени, встало с материнского трупа и стоит на кровати. И вдруг как захохочет, да так, что стены трясутся.

— Ай да девка! — говорит чудище, будто головы кто курицам рубит. — Ай да ловкая! Здравствуй, храбрая и безрассудная! Зовут меня Дядька Козлиный Глаз и каждые восемь лет я беру себе невесту, и сегодня выбор пал на мать твою. Но ты мне помешала, мелкая дрянь, и по привычке я бы уже отправил тебя тешить моих братьев в Забвение. Но сегодня день моей Свадьбы совпал с праздником, во время которого не могу я закинуть тебя в Хладные Воды, не предоставив возможности спасения. Поэтому предлагаю тебе выбор — либо твой брат-солдат падёт от руки Лысого Лесного Короля, либо тебя заберёт к себе злая ведьма, худшая из тех, что я знаю — а знаю я их немало. Выбирай, негодная девчонка.

Упала девочка на колени, кирка из ее рук выпала. Стала она свои ногти грызть, а чудище ходило вокруг неё кругами, и всё спрашивало, что она выберет. На шестнадцатый круг терпение чудища лопнуло, и хлопнуло оно в ладоши:

— Так не интересно, дорогая моя! Но у меня есть идейка получше, ХО-ХА-ХО!

И хлопнуло чудище вновь в ладоши, и потемнело у девочки в глазах. Стало холодно и сыро, и почувствовала девочка, что она где-то глубоко под землёй. Что происходит? Где она оказалась? Но вдруг услышала она чей-то голос:

— Где я? Что случилось? Легат? Генерал? Где я? — то был голос её брата.

Вдруг зажёгся где-то вверху яркий красный огонь, и увидели брат с сестрой друг друга. Побежали они друг к другу, обнялись крепко. Но вдруг грянул отовсюду гулкий голос:

— ХО-ХА-ХО! Выбирай, девка, что тебе лучше? Съесть брата своего, или быть съеденной?!

Вдруг послышался страшный шуршащий звук, и отовсюду поползли на близнецов пауки огромные, все как один со сверкающими красными глазами.

Брат хоть и ополоумел от происходящего, но воинская выучка верх взяла: бросился он с мечом на пауков, да только куда там?

Клюнула его самая большая паучиха в шею, а потом и сестру ядом угостила. Упали они оба наземь, а паучиха давай их лапами крутить, да паутиной обматывать. В один кокон замотала обоих, к стенке кокон оттащила, да там и бросила. Пауки ж, они не сразу добычу едят, а ждут, пока размякнет.

Один день прошел, второй миновал, а на третий день яд паучий ослабел и пришли в себя брат с сестрой. Только не было в том радости: прижаты они друг к другу теснее, чем в утробе матери были. Давят друг друга так, что кости хрустят, друг друга теснят так, что в глазах темно, он вдыхает — у нее из груди весь воздух выходит.

День они так промучились, второй отстрадали, а на третий жажда и голод их так одолели, что не выдержали брат с сестрой.

Прошептала она ему: не жить нам обоим, живи хоть ты. На, испей моей крови.

И он ей в ответ выдавил: нет, ты в живых оставайся.

Взглянули они последний раза в глаза друг другу и впилась сестра брату в горло.

И так еще день прошел и новый занялся. Вернулась паучиха к кокону, разрывает его, а там вместо близнецов чудище восьмилапое.

Одна часть чудища чёрная, кровью пропитанная; другая бледная, желтушная. Наполовину мужчина, наполовину женщина. Отпрянула паучиха и прошипела чудищу в лицо такие слова, среди которых было проклятие, пожелание и знак тайного короля. А чудище отвечает:

— За мою боль и унижения я проклинаю вас всеми именами героев, что мне известны и нет в этом бесчестья;

— Ибо вы породили меня и через боль и страдания;

— Древний скоморох, проходивший к северу отсюда, говорил, что можно достичь небес насилием;

— Как. Же. Он. Был. Прав;

— Я буду убивать вас по одному — сейчас вас Тридцать Три, а когда я воспитаю себе названного сына, останется меньше;

— За своим сыном я поведу народ отчаявшихся, что будет вас ненавидеть;

— В конце концов, мой новый брат-отражение закроет вам дверь сюда и никто больше не сможет приходить к смертным, чтобы потакать своей похоти;

— В конце концов, моя новая сестра-отражение поразит Гневливого гнилью со своего меча;

— В конце концов, дальний потомок моего племянника запрёт вас, твари, так крепко, что сам потеряет целых две жизни - свою и Дракона;

— В конце концов, когда придёт Пожиратель, вы станете лишь жалкой тенью своего величия и будете одаривать верных лишь краденым мусором;

— И конец этих слов — ВИЯ КОЛО ВИЯ КОЛО!

Сказало чудище и наступило на голову паучихи. Та жизни сразу и лишилась, а чудище ее плоть выело, вползло в ее шкуру и побежало в сторону заходящего солнца.

[Марк К. Марцелл]

Ой, блин. Мы ж тут с Ривом и Тыддом перепились и сочинили еще одну.

Если кто-то из вас филфак заканчивал, то ай-яй-яй. Если нет, тогда ладно.

[orc Wolf]

Марче, это писалось в телеге по 9 фраз на круг. Можешь оштукатурить - предлагай правки.

[orc Wolf]

С неочевидной моралью.

 

Молаг Бал.

 

Жил однажды мальчик.

Ему очень нравилась его кроватка: теплая, мягкая, с ограждением-решеточкой из светлого дерева. Он спал в ней с рождения и всегда видел самые лучшие сны. Но вот однажды мама уложила его спать и ушла. Мальчик заснул, а потом неожиданно проснулся среди ночи оттого, что на его ногах вдруг оказалось что-то очень тяжелое.

Когда он открыл глаза, он так испугался, что даже не смог закричать: ведь в его кроватке сидела ужасная старуха. У нее была серая, склизкая кожа. У нее был огромный нос крючком, он был такой большой, что казался больше ее лица. У нее был странный, длинный и вытянутый затылок, напоминавший по форме баклажан, и мальчику почему-то было стыдно на него смотреть. У нее были бледные, скаредно поджатые губы. У нее были большущие, тусклые глаза-плошки, которыми она равнодушно смотрела на мальчика. И, наконец, у нее были маленькие, скрюченные, но цепкие ручонки, и в одной из них она держала чью-то отрезанную голову!

А хуже всего было то, что она сидела прямо на ногах мальчика и он их совсем не чувствовал! Он захотел заплакать:

— Отдай мне мои ножки! – но не мог открыть рта. Он хотел закрыть глаза, чтобы не видеть ужасной старухи – но у него не получалось закрыть глаза. И ему было очень, очень страшно. И так он лежал и тихонько просил про себя, чтобы пришла мама и включила свет. Но никто не пришел. А на стене тикали часы, но стрелки на них замерли.

А мальчик все просил про себя, чтобы пришел добрый волшебник и прогнал ведьму. Но никто не пришел. И луна застыла в окне. Не двигалась ведьма, не мог шелохнуться и мальчик.

У мальчика застыли слезы. Он лежал и просил про себя, чтобы пришел рыцарь и отрубил злой старухе голову!

И вдруг, откуда ни возьмись, появился рыцарь! С мужественным взглядом, в сверкающих доспехах, с большим мечом, и такого же соломенного цвета волосами, как у самого мальчика, он ему сразу понравился. Рыцарь подошел к кроватке и заговорил:

— Как, проклятое отродье, осмелилась ты явиться сюда? Как посмела осквернить своим смрадом этот дом?

Ничего не ответила старуха, и виду не подала, что что-то услышала. А рыцарь нахмурился, в голосе металл зазвенел:

— Ведьмы, зловредный род! Где появляется одна — тускнеет свет! Гноится пища, из углов выползают болезни и роятся поганые твари! И счастливы те соседи, кто вовремя распознают опасность и сбегут!

Молчала ведьма, не шелохнулась даже. А рыцарь пуще прежнего гневался:

— Я тебя, мразь, отсюда выкину!

Схватил он ведьму тогда за горло, начал трясти. А та все молчит. Зато рыцарь рот закрыть не может, все яростнее и яростнее бранится, зубами у самой старухиной шеи клацает:

— Ты думала меня сожрать? Ты на это надеялась, когда сюда пришла? Да я сам сожру тебя, старая сука, потому что это я здесь — настоящий дьявол!

И тут-то ведьма его в кроватку и стряхнула. Что-то черное под нею мелькнуло, словно спираль раскрутилась и свернулась заново. И стихло все. Только смотрит мальчик — рыцарь снова у кровати стоит, довольный. А потом от нее отворачивается и уходит.

А мальчик снова на ведьму смотрит. А у той и во второй руке голова появилась. Волосы на ней соломенного цвета. И черты лица — точь-в-точь, как у мальчика. Только старше.