LuX ad ObscUra

LuX ad ObscUra

LuX ad ObscUra

LuX ad ObscUra

«Кому: Архисекретарь Имперской Канцелярии Налогов, Сборов и Регистрации в Северной Доли провинции Хай Рок.
Куда: город Шарнхельм, площадь Одноногого Великана.
Срочность: сверхсрочное, доставить в течение недели.
Секретность: только для лиц третьего циркума процессиария и выше.
После прочтения необходимо уничтожить эпистурлиюм с помощью способа 11-Тайем-2.»

Увесистая штука. Гаркош гро-Боргзун ещё раз взвесил в руке зеленоватый бронзовый цилиндр, что венчала красная крышка с гравировкой на старобретонском — насколько он понял, несколько заговоров для защиты от даэдра, пара слов для отпугивания призраков и больше всего тех, что мешают отследить оный цилиндр в пути какому-либо магу. Ну, это Гаркошу не помеха — ведь для отвода глаз на цилиндре заклятий не было. Сунув добычу в торбу, орк поудобнее перехватил топор и медленно подошёл к всё ещё пытавшемуся дышать гонцу. Глупый бретон. Зияющая рваная рана на груди пузырилась кровью — удивительно, что лёгкие человека не лопнули. Взмахнув топором, Гаркош одним точным ударом оборвал страдания посланника.

Засаду Гаркош поставил в этой густой рощице, что росла вдоль дороги, ещё два дня назад — натянул заранее заточенную ветку на тонкую нитку ауридонского шёлка и затем двое суток просидел в сырой листве без костра, едва согреваясь добрым сентинельским вином и несколькими заклинаниями сопротивления холоду.

Как говорил вождю, Брастаге гро-Гхорту, заказчик цилиндра, какой-то крупный губастый морич с рябой рожей, одетый в богато расшитый парчой меховой плащ поверх грязного и старого камзола, похожий одновременно на ростовщика и сборщика налогов, из раскопок в гномьих руинах при Нортпойнте выехали то ли три, то ли четыре гонца, причём они гнали, не жалея лошадей. Как сказал серокожий, у каждого из них в подсумках должен быть тяжёлый цилиндр двемерского металла, но со своеобразными надписями — именно содержимое цилиндров ему и нужно. Платил он щедро, без колебаний отдал вождю нехило заломленный (пять сотен септимов!) аванс и пожелал получить хотя бы один цилиндр до истечения недели — которая, надо сказать, уже почти истекла.

А ведь бретон почти доехал до Шарнхельма — в голубой дымке к юго-западу виднелись башни этого старого города. Езжай гонец по главному тракту, где путь был бы длиннее и, что главное, многолюднее, вряд ли Гаркош поймал бы его и свою награду. Но молодой орк, всегда отличавшийся от своих соплеменников сообразительностью, верно оценил срочность. Конь, из чьего седла выбило незадачливого путника, уже успокоился и мирно щипал траву на ближайшей лужайке — а ведь был чудом жив. И спасла копытное, как ни странно, запоздалая реакция Гаркоша, который помедлил, перерубая шёлк — иначе бы ветка снесла голову животному, а не разрубила грудь всаднику. Тоже несомненная удача — конь молодой, не загнанный, такой сотни две септимов стоит, как минимум. Видать, благосклонен к нему Малакат.

Смеркалось, а сын Боргзуна был уже далече от места, где он подстерегал гонца. Волнистая равнина с рощами да перелесками сменялась мрачными тёмными утёсами, а под каждым холмом в этих местах мог быть древний склеп — ричменский, нордский или, с чем даэдрот не шутит, альдмерская гробница с богатыми сокровищами. Ну или, если спуститься поближе к грешному Тамриэлю, родовая усыпальница какого-нибудь местного барончика или графа, чья династия давно уже забыта и сохранилась лишь на ветхих страницах имперских учётных книг. Когда солнце село окончательно, орк спешился со своего коня, остановил и гонцовского, которого нагрузил тюком со своими пожитками (и бывшей одеждой да скарбом срочного гонца — ведь сапоги у того, хоть и маловатые для гаркошевых ног, были сделаны из отличной нетчевой кожи, а льняное платье сплошь покрывали узоры из серебряной парчи, хотя и забрызганные нонче кровью) и принялся готовить лагерь, стаскав в кучу валежник. Гаркош несложным заклинанием поджёг кусок бересты у себя в руках и через несколько минут уже полыхал весёлый костерок, над которым орк разогревал остатки вяленой крысятины да козью солонину.

Поев мяса с хлебом и запив всё немногим вином, что ещё плескалось в бутыли, молодой орк почувствовал смертную скуку — такую жуткую, что аж хотелось выть на луну, как волки, и глубоко вздыхать, как людские кумушки в людских городах. Не осознавая до конца, что делает, он достал из своих сумок «эпистурлиюм», свинтил крышку и, подумав напоследок — «Не вскрывать не говорилось», — достал из цилиндра длинный свиток пергамента на какой-то очень прочной коже, быть может, даэдрической. И, опасливо развернув древний артефакт (за которым, видимо, и охотился морич), погрузился в чтение на старобретонском языке.

Жили-были старик со старухой. И как не обращались они к светилам разным, не получалось у них заиметь дитя, сына или дочку. Так и коротали они век вдвоём. Старик был рыбаком, и семь дней из десяти он запрягал в свою старую лодку быстрохвостых дельфинов и выходил в воды огромного озера, которое было столь велико, будто пресное море — проверял сети, бросал гарпуны или просто пас морских коров каждый пятый день, а старуха же, в свою очередь, по хозяйству хлопотала, сети чинила, гарпуны да крюки точила.

Однажды вытащил старик на дальнем берегу свои сети, а они были все изорваны. Не понравилось это старику, и посетовал он на то, что рыба дурная пошла. На другой день вытащил он свои сети у ближнего берега — и вновь они все были изорваны, но в них оставалась одна рыбка. Поведала рыбка старику, что сети были порваны ночью, а она не смогла выбраться. Тогда старик скормил рыбку правому дельфину и поехал домой. Стал караулить. Долго ли, коротко ли — уснул старик и обругал себя. Попросил старуху помочь. На следующий день стал со старухой на берег смотреть. Смотрели они, смотрели, а только сон и сморил их. Не смогли они проказника углядеть. Тогда договорились они, что первую часть ночи старик смотрит, а вторую старуха наблюдает.

Сидел старик полночи, разбудил старуху, а сам спать завалился. Глядит старуха — а как только старик уснул, на берег огромный краб вышел и давай сети резать — даже те, которые на суше. Взяла она тогда гарпун, из летунских костей деланный, метнула его- и пригвоздила правую клешню крабовую земле. Посмотрел тогда краб на неё своими глазками и молвил:

— Кртак-Хак-Рарк! Отпусти меня, старуха. Муж твой уже давно убил бы меня и приготовил из меня завтрак, как же хорошо, что ты мне попалась! — что было весьма странно, ибо крабы не говорят.

— С чего бы мне тебя отпускать? Ты наши сети рвёшь, рыбу выпускаешь и из-за тебя, разбойник панцирный, мы уже третий день не кушавши!

— Отпусти меня! Я отдам тебе все сокровища, что лежат на дне озёрном.

— Нет нужды мне ни в каких сокровищах — нужны они двум старикам в этой безлюдной земле?

— Тогда, если отпустишь, я отдам тебе все знания, что мой кузен хранит!

— Не нужны мне знания со дна водного — пожалуй, никому не нужны они, раз их крабы хранят.

— Хорошо, хорошо! — прокричал краб умоляюще (и это вправду было нелегко, ибо рот у крабов маленький, а лёгких вовсе нет). — Тогда я дарую тебе детей. Пусть муж твой утром выходит на лодке своей в море и плывёт до Кривой Скалы, а потом к Пунцовому Рифу. По пути он уразумеет, чего делать надобно, но главное только, чтобы успел до полуночи доплыть.

Согласилась старуха на это предложение краба и как зарок взяла у него один усик. Вытащила она копьё из его клешни, и краб тотчас уполз в озеро, а из клешни его лился зелёный ихор, что застывал на песке.

Не стала старуха старику говорить о разговоре с крабом — помыслила, будто бы краб обманул её, да мужниного гнева убоялась, ибо краба отпустила, а не убила поганого. Проснулся на утро старик, вышел из хижины, направился к лодке — да поскользнулся на стекле и ушибся.

— Эй, жена! Пошто тут стекло зелёное лежит?

— Летели ночью птицы-солнца с севера, да жидкое стекло бросали.

— Врёшь мне, старая! Не летают птицы-солнца с севера, а летают они с запада, да и вовсе они не летают, а бегают, да воды боятся, будто огня! Отвечай, что случилось?

— Были ночью тут кобылицы лунные, с жеребятами малыми, молоком стеклянным всё залили.

— Врёшь опять, старая! Кобылицы лунные воздухом не дышат, а под землю уходят, в царство бездыханности, и там жеребят кормят! Отвечай, баба! — замахнулся старик кулаком на старуху.

— Хорошо-хорошо, дурень старый! Был тут ночью краб, что сети наши рвёт. Предложил мне сделку, коли я его отпущу.

Разгневался старик на старуху, но всё-таки поплыл к Кривой Скале. Долго ли, коротко ли плыл он — заметил старик по пути нерпу — покусали её донные черви. Тогда старик взял нерпу на борт и перевязал её раны целебными водорослями. Нерпа сказала, что в долгу у старика, и уплыла прочь. Посмотрел старик — а уже полдень наступил. Погнал он тогда дельфинов скорее, чтобы к Кривой Скале успеть. Плывёт старик, плывёт на лодке, смотрит по сторонам — а на волнах чайка качается, в клюве у неё рыбья кость застряла. Пожалел старик чайку, вытащил рыбью кость из клюва. Чайка тоже пообещала со стариком расплатиться и улетела. Посмотрел старик — а день-то уже к вечеру клонится. Погнал он тогда дельфинов ещё быстрее. Долго ли, коротко ли плыл он на лодочке, да только отмель увидел песчаную, а на той отмели китёнок лежал, а вокруг киты плавали и не могли помочь, только пели жалобно. Тогда старик высадился на отмели, обвязал китёнка верёвкой и вытащил обратно в море. Поблагодарили старика киты, сказали, что в долгу не останутся, и уплыли прочь. Посмотрел старик — а уже и вечер в ночь переходит, а Кривая Скала только-только вдали виднеется. С большой досадой старик погнал дельфинов ещё быстрее и едва-едва успел до полуночи к Кривой Скале добраться. Развернул он тогда лодку свою в сторону Пунцового Рифа и видит — к нему краб подплывает (а это было и вправду нелегко, ибо нету у крабов плавников и воздушных полостей внутри тела), а в клешнях у него корзина, и в ней два спящих младенца лежат — один с чёрными волосами, другой с белыми.

Проскрипел краб натужно:

— Кртак-Хак-Рарк! Опоздал ты, старик. Придётся мне одного мальчика съесть, ибо силы мои на исходе и только так я смогу вернуться в свой дом.

Посмотрел старик на младенцев, взыграли в нём чувства отцовские и жалость сердце пробила.

— Подожди, краб. Позволь мне обоих забрать, а я тебя другим угощу.

Позвал тогда старик нерпу и велел ей делать всё, что краб прикажет. И не успел он оглянуться, как краб нерпу разорвал и съел.

— Хорошо, старик, — сказал краб, сыто отрыгнув (а это вообще невозможно, ибо у крабов нет газов в желудке — да и желудка самого нет), и уплыл в свой дом.

Взял старик себе корзину с младенцами и, хоть и стыдился за нерпу, решил домой плыть. И понял он, что плыть против волн придётся и только послезавтра домой он вернётся. Тогда позвал он чайку и велел ей лететь к нему домой да старуху предупредить, что вернётся он скоро.

Плыл старик, плыл да приплыл только послезавтра. Сошёл на берег с корзиной, где были два спящих мальчика и видит — птичьи кости во дворе валяются. Старуха-то все четыре дня не ела, а посему и свернула чайке шею, как только та прилетела. Устыдился вновь старик тому, что с его должником случилось, но не подал виду. Поставил он перед старухой корзину и тогда мальчики и проснулись да заплакали. Черноволосового они Пийту назвали, потому что «пийт» — это «освещённое место», а светловолосого Унаром стали величать, ибо «нар» — «тень». А частица «у» означала отсутсвие.

И зажили они дружной семьёй.

  • Комментариев:
  • Участников:
  • Статистика

Обсуждение в комментариях