"Прототип бога"

[Fr0st Ph0en!x]

Ну, бронелифчик тут играет определенную роль, не только... э-э, эстетическую!

 

ФФ тоже, на самом деле, не фанат их.

 

Зачем же переделывать? Главы строятся по смыслу, а не объёму

Должно все-таки быть некое единообразие в этом плане.

Когда будет прода?

Охъ, бояринъ, в начале мая токмо.

[Еретик]

Охъ, давно меня здесь не было. Вкусно написал, бояринъ, читать приятно. Особенно понравилось, как ненавязчиво обыгран момент "подключения к мозгу". Кстати, вот это "Так он и отправился дальше – ходок, отпущенный из узилища своего тела." красиво, на мой вкус.

[nemezida]

Ну, боярин - ты и правда наш Пушкин!

Скалы + гроза = ппц как четко!

Очень убедительно, по-настоящему описываешь смятение ГГ:

 

"Ходок мысленно взвыл от досады, густо перемешанной со страхом и душным, вязким нетерпением"; "Отражатель был благодарен за новую отсрочку"; "Глаза перестали видеть. Он даже успел испугаться: неужто так и останется?"; "А вдруг колдун всего-то слегка ослабел, и сейчас снова мертвеца захватит? Или на миг забыл о нем? Или попросту проверяет?"

 

Ура: дождалась-таки саспенса!

Еще: его сбивчивая просьба отпустить на время (спасать сестру) - филигранно же! Каждому слову - верю!

 

P.S. Есть и критика, да... Надо? Или тебе, наоборот, мешает?

[Lucyfire]

Шикарно. Пейшите исчо.

[Fr0st Ph0en!x]

Охъ, громадное спасибо, бояре. Славно, что пока не наскучило. ФФ будет стараться.

 

P.S. Есть и критика, да... Надо?

Разумеется! Очень и очень надо.

[Fr0st Ph0en!x]

В порядке самомотивации выложит-ка ФФ маленький кусок следующей главы. Ибо ее надобно закончить дня за три, поскольку и так три месяца за сей текст не брался ФФ по разным причинам.

 

Текст следующей главы.

[Lucyfire]

Шикарно, ФФ. Но ты - кАзёлъ. Ну ты понял почему, ага.

[nemezida]

Ура, Антаглоуф вернулся!

Ох, я уже и забыла, КАК, оказывается, приятно читать "Прототип бога" )))

Синтаксис чуть другой, что ли?

Классно: у тебя язык меняется по мере его продвижения

и тех изменений, что ВНУТРИ

 

Лаконично так, но при этом - не бедно,

а ярко и в меру жестко; ой, до чего же хорошо!

 

P.S. Нашла "баги" - вышлю в ЛС =)

[warm summer rain]

Зело смачно, яштере. Жду полную главу.

[Fr0st Ph0en!x]

Охъ, как тяжко глава сия идет. Какая-то она чересчур перенасыщенная. Почти дописал, но концовку пока ниасилилъ.

 

VII. Уроды и люди

Ходок расположился в придорожных кустах, слушал приближающийся перестук копыт и грохотание повозок. Заодно старался лечь так, чтобы с дороги его обязательно заметили, но при этом казалось, что спрятаться он пытался, и очень усердно. Надо, чтобы выдала неудачно упавшая тень, сломанная ветка, помятая трава или молодые побеги… Или какой-нибудь отблеск – есть же свинцовые пластины! Теперь проползти вот тут, примять траву хорошенько, попытаться ее распрямить – и снова в кусты. Вытянуть на солнце край плаща с пластиной… Вот так, а лучше – чтобы две пластины выглядывали. Замечательно.

К стуку копыт и грохоту примешался скрип несмазанных колес и гомон пары десятков голосов. Иногда слышался чей-то плач и звуки, похожие на щелчки. Резко взвизгнула ось на глубокой рытвине, глухо взревел тягун-рогач. Ага, уже близко. Большой караван, однако ж.

Интересно, что везут в такую глушь? Уж не рабов ли, кстати? Как было бы славно…

Со стороны дороги донесся громкий выкрик, что-то треснуло, с чувством выругались. Шум колес прекратился – караван встал. Все, заметили.

Антаглоуф полежал еще немного и, заслышав хруст веток под сапогами, вскочил и рванулся в чащу. Далеко убежать, конечно, не успел – по ногам звучно хлестнуло, и ходок, как подкошенный, повалился лицом вниз. Получил пару жестоких ударов в живот и в поясницу, но решил не стонать. Очень уж страшный теперь у него голос, лучше немоту разыграть, раз так.

Те, кто бил Антаглоуфа, видимо, результатом не удовлетворились, пнули еще и по голове. Подхватили вроде бы обмякшее тело под руки и поволокли к повозкам. По дороге с ноги сполз сапог, не тронутый безголовиком – не подобрать уж теперь, жалко.

– Тяжелый какой, а ведь вроде тощий, – удивились вслух сбоку. – Скотина чумазая.

Отражатель, безвольно мотаясь из стороны в сторону, прикрыл измазанные грязью веки – ах, какая ж удобная штука, здорово, что выросли – и попытался прикинуть, когда караван доползет до невольничьего рынка. Выходило, что не раньше, чем через полторы недели. Не очень-то хорошо – пешком Антаглоуф добрался бы дней за пять. Кто знает, не успеют ли продать сестру из-за этой заминки? Правда, по-другому все равно не вышло бы туда попасть… Виданное ли дело – в одиночку к воротам рабьих торгов выходить! Стрелу пустят между глаз на всякий случай, вот и весь разговор. Кто уж будет выяснять, что к чему. А караван тут больше никуда направляться не может – ни городов, ни селений больших. Поймали и куда-то тащат Антаглоуфа тоже не просто так – наверняка продать собрались, как он и рассчитывал. Жадные же все, а тут поблизости такой рынок, как выгоду не получить… Тогда, значит, где-нибудь с остальными рабами держать будут, и сестру искать удобнее станет.

Подтащили к дороге – рогачи пыхтят совсем рядом, бранятся погонщики, глухо рыдает кто-то, и вряд ли надзиратель, – зашвырнули в повозку, как куль с тряпьем. Да, силы им не занимать, даже о борт не ударили, а повозка-то высокая, и правы они – ходок тяжеловат теперь. Лязгнуло железо, шаги удалились в разные стороны, послышалось хриплое “Ну, чего стоим?”, засвистели кнуты, и караван тронулся дальше.

Почему же не связали? Осторожно приоткрыв один глаз, Антаглоуф изумился несказанно, почти как тогда, когда черного дикаря увидел: на повозке, в которой возили рабов, была сооружена клетка из толстых железных полос. Ходок сейчас мог видеть только один ее угол, но уже этого хватало, чтобы понять: железа на решетку не пожалели. Неужто торговать людьми настолько прибыльно?

А тени в клетке все-таки хватает – либо крытая она, выходит, либо завесили сверху чем-то. Ну, еще бы. Товар на солнцепеке или под ледяным дождем так попортиться может, что выбрасывать придется, падальщикам на прокорм.

Повалявшись на полу еще с четверть часа, Антаглоуф решил, что этого будет достаточно, и не мешало бы осмотреться. Очень уж странно, когда невольника по лесу в железной клетке везут. Как тягуны-то не надорвались.

Ходок вовремя вспомнил, что немого представляет, поэтому молча приподнялся на локте, рухнул обратно, полежал немного и только потом медленно перевернулся на спину. Снова полежал, а уж потом сел и открыл глаза.

Как оказалось, напоказ он старался совсем зря: единственный охранник устроился на облучке, перед клеткой, и о чем-то болтал с погонщиком. Может, и правильно – куда человек из-за решетки тут денется. Позади шла другая телега, но и там охраннику было не до нового товара.

И клетка-то, точно ведь, сплошная, сверху закрыта деревянным щитом поверх прутьев. Дверца узкая, и заперта на такой засов, что изнутри никак не сдвинуть, хоть руку сломай. Интересно придумано… И палкой, наверное, не получилось бы подпихнуть, соскользнет. Может, и нет, но проверять Антаглоуфу совершенно не захотелось. Не для того в кустах сидел.

Под мерное качание повозки легко было притворяться задремавшим, разглядывая окрестности и запоминая путь. Что-то внутри назойливо указывало на отклонение от азимута, но вот к указанному месту, чьи координаты подарила Привратница, караван постепенно приближался. Потому-то Антаглоуф и уверился, что от задуманного пока не отступает.

Знать бы еще, что это за подарок такой, и откуда ходок может знать, насколько близко от него невольничьи торги…

Часы в повозке тянулись, как густая смола. Антаглоуф изнывал от бездействия, когда каждый день для его сестры черным годом идет, но понимал, что сейчас поделать ничего не может. Приходилось лишь вертеть головой, разглядывая одинаковую поросль вдоль дороги, да временами морщиться и хвататься за лоб – кто знает, вдруг один из надзирателей все-таки исподтишка пялится. И, как выяснилось только на крутом повороте дороги, смотреть стоило вовсе не на обочину. Рядом было кое-что гораздо примечательней.

В клетке, которая шла перед повозкой Антаглоуфа, везли не обычную рабыню. Нет, не черную или даже меднокожую… И на повороте ходок рассмотрел ее… полностью.

На дощатом настиле клетки сидела, обняв руками прутья и прижавшись к ним любом, тощая молоденькая девушка, почти подросток. Укутанная в какое-то рванье, она то и дело вздрагивала от налетавших порывов ветра. На очередной рытвине тряпье соскользнуло, и девушка оказалась лишь в дырявой рубахе, через которую виднелись впавшие бока и живот.

И маленькие округлые груди. Шесть. Тремя рядами, одни под другими.

Антаглоуф, забыв моргнуть, оглянулся на повозку, шедшую позади. Туша тягуна мешала рассмотреть, кого в ней везли, но поворот опять помог. Там спиной к решетке привалился высокий кряжистый мужик, заросший густой бородой. Руки он сложил на коленях, и от локтя они были чужими, словно приделанными в насмешку: короткие, детские, с узкими покрасневшими ладонями.

Теперь понятно, для чего клетки – удобно в них на показ выставлять. Приехал в деревню, выставил, собрал плату с любителей поглазеть, поехал дальше. Караван вез не просто невольников – он вез уродов. Необычайное, невозможное везение для мертвого ходока. Интересно, успел ли кто-то из людей, которые его ловили, рассмотреть недоросшее лицо с глазами-угольями, без белков и без зрачков?

По всему вышло – успели. Еще через пару часов, а точнее – через два часа двадцать три минуты, караван остановился у реки. Погонщики распрягли тягунов и повели их к водопою, надсмотрщики устроились под наскоро сделанным навесом – начинал накрапывать мелкий дождь. А к повозке с Антаглоуфом подошли трое: высокий, совершенно лысый человек с небольшим брюшком, одетый в куртку из крашеной кожи, и невзрачные парни с угрюмыми лицами, державшиеся чуть в отдалении. Один – рыжий, с редкой щетиной, другой – чернявый, угреватый, настороженно прищурившийся. Встали перед клеткой, молча вперившись в нового пленника. Затем лысый проговорил хрипловатым баском:

– Да, верно вы сказали, что урод. Не самый завлекательный, с мальчуганом нашим не сравнить… Но, все ж, хорошая прибавка к редкостям! Сдадим вместе с остальными, прилично выгадаем.

– Вот бы еще одного поймать, клетка пустая идет… – подал мысль рыжий.

– Ну, это уж ты размечтался, два раза так не повезет, – кисло ухмыльнулся лысый. – Да и ладно, я старика довезти и не надеялся. Пустую клетку продадим вместе со всеми, пусть следующий хозяин сам для нее жильца ищет.

– Надо бы этого все-таки рассмотреть получше, а то грязный. Вдруг продешевим? – высказался чернявый. Голос у него был сиплый, простуженный.

– Ну, сейчас, что ли? – развел руками лысый – похоже, владелец каравана или приказчик. – Некогда же. Слушай, а чего он все молчит? Нас-то вроде понимает… Эй, ты говорить умеешь?

– Да кто ж его знает, урода. Может, дикий, или немой, или вообще зверь… Сидит вроде смирно, на решетку не бросается. Прикажешь палкой потыкать?

– Нет, потом уж посмотрим… Скажешь тоже – зверь! Одетый же был! Ладно, пойду-ка я пообедаю, а вы засовы везде проверьте. Потом тоже перекусите, и поедем. До темноты не так уж долго, я в лесу караван оставлять не собираюсь.

Надсмотрщики с лысым ушли, оставив Антаглоуфу повод для раздумий. Вот как, продают всю выставку сразу, всех уродов вместе с повозками… И продают, конечно, там же, куда привезли его сестру… Нет, такой удачи просто быть не может – никогда ему за всю жизнь так не везло! Проедет со всеми, вниманием его, если небеса позволят, обойдут – столько интересного ведь разом доставили… Поставят повозки все скопом, там уж выбираться – милое дело…

День действительно полз к вечеру, а караван все так же размеренно волочился по лесу, словно о ночлеге лысый заботился только на словах. И лишь когда сумерки сгустились почти до непроглядности, дорога уперлась в толстые бревна частокола. Деревня.

Ворота открыли почти сразу – то ли ждали уже караван, то ли постоянно их принимают, то ли хозяин не поскупился. Пускать всю ораву вооруженных людей, конечно, никто в деревню не стал – зашел, судя по всему, только лысый с парой-тройкой человек. Остальные взялись разбивать лагерь у ограды. С криками и руганью расставили повозки в круг, пару костров развели, сунули в каждую клетку по плошке с каким-то варевом, натаскали откуда-то воды, напоили рогачей… Те пыхтят натужно с усталости, раздувают бока, трясут шишковатыми головами, храпят, отдуваются, фыркают. Погонщики играть в кости надумали, и кого-то уже в плутовстве уличают. Гомонят у своего костра надзиратели, спорят, поет кто-то, кто-то фляжку уже пригубил… Тяжко придется нынче деревенским сторожам, которых сегодня в дозор поставят, за частоколом глядеть.

И еще плачет кто-то опять – может, девушка та, которая перед Антаглоуфом ехала?

В деревне тоже шумят, кто-то глотку дерет, протяжно вопя: “Уродов привезли! Уродов привезли! Бегом смотреть!” Ну да, такое представление приехало, редко увидишь. Конечно, сейчас все от мала до велика к повозкам подтянутся, а потом еще будут по соседним поселкам два года хвастаться – тамошним жителям ведь не так повезло.

Из ворот, и в самом деле, высыпала толпа народу. Надсмотрщики забеспокоились и, ворча, побрели к повозкам с невольниками – раздавать тумаки ребятне и отгонять особенно рьяных зевак.

Окружили, тыча пальцами и возбужденно обсуждая, у кого там, что и откуда виднеется. И на кого какой урод походит. Антаглоуф услышал только что-то про рыбу и про печеные клубни. Кто-то, не сдерживаясь, громко хохотал, женщины хихикали и ахали, мальчишки свистели, дети помладше ныли, прося, чтобы родители провели их поближе к решетке. Сквозь гвалт толпы опять прорвалось глухое рыдание.

Антаглоуф отошел от решетки, сел в углу и изучал тех, кто пялился на него сквозь прутья. Ни одного грустного или сочувствующего лица – на всех только любопытство, злобная радость и страх пополам с отвращением. Какой-то пьяный смельчак, загоготав, метко швырнул в ходока булыжник и тут же получил в ухо от охранника. Отражатель почувствовал, что камень рассек неживую кожу на лбу, и прикрыл ссадину рукой – мало ли что. Но из-под кожи пока ничего не полилось.

“Дурачье, – беззлобно подумал Антаглоуф, рассматривая руку, которой протирал лоб. – Рожей я не вышел, видите ли. Радуются, что ли, что сами не такие? Так это в наших краях… По-разному бывает. Сейчас, конечно, не как в старые времена – меньше уродов рождается, но иногда случается же. Так что дети у них такими могут быть, или внуки, например… Если уж выжил и если ясно, что разумный и что работать может – камнями-то зачем?”

– О, ты глянь, глаза-то у этого! Будто смолой залили! – толкнул приятеля в бок парень в серой рубахе, неряшливо заправленной в штаны. – Бывает же!

– Да что ты на него вылупился, смотри вот, какой там зубастый! И пальцы из плеч! Пойдем-ка туда лучше!

Деревенские, наверное, бы до самой зари так и шатались от клетки к клетке, но надзиратели все-таки желали отдохнуть с дороги, потому принялись разгонять толпу. Люди понемногу схлынули обратно в ворота, оживленно гудя, удивляясь и прицокивая языками. Потом вернулись несколько парней, притащили с собой два бочонка, десяток корзин, освежеванную тушку какого-то зверя и несколько объемистых тюков, то ли шкуры, то ли холсты – плата за зрелище. С лысым у них уговор был, не иначе.

Сумерки застыли, как охолодевший студень, превратились в вязкую осеннюю ночь. Ужин был съеден, брага выпита, невольники тоже накормлены – даже Антаглоуф впервые после того, как умер, снова попробовал человеческой пищи. Караванщики, выдыхая облачка пара и кутаясь в рогожи, укрыли клетки грубым полотном, поставили походные шатры, набились под навес. Некоторые легли у костров, соорудив там настил из веток. В рабьих клетках, должно быть, все уже спали. Только в одной кто-то возился и утробно подвывал, от чего Антаглоуфу становилось не по себе – кого же там держат-то?

Дозорными в лагере оставили двоих – судя по голосам, как раз рыжего и чернявого, которые днем ловили ходока в кустах. Антаглоуф заметил, что слух у него стал тоньше, чем был до гибели у ручья. Вроде бы, те двое не так уж близко сидят, шагах в двадцати от повозки ходока, а ведь как будто совсем рядом разговаривают. И треск сырых дров, которые в огонь подкинули, не мешает.

– Они, значит, там в трактире гуляют, а нам здесь коченеть! Без выпивки, без баб! И не отоспишься даже! – гнусаво жаловался товарищу рыжий. Нос у него заложило, что ли.

– Ну так что ж, по очереди стережем, – невозмутимо отозвался другой. – Слушай, кстати, посиди тут пока один, ладно? Ну, час-полтора всего.

– С какой это радости? – возмутился рыжий. – Ты чего, вообще уж сдурел, а? Не буду я в одиночку тут корячиться! Гляди-ка, чего удумал, а.

– Тут, видишь, дело такое… – чернявый слегка замялся, высморкался свистяще и сплюнул. – Я нынче прикупил кое-кого. Ну, в деревне-то этой.

– Никак девицу? – понимающе гоготнул собеседник.

– А то как же. Девчонка в самом соку, только в возраст подходящий вошла, самое то… Бледна чересчур, правда, я люблю, чтоб кровь с молоком… Ну, зато на мордашку вроде ничего. В деревне сказали, дескать, два хмыря каких-то ее утром продали, сильно торопились…

– А чего за хмыри-то? – обеспокоился рыжий. – Часто тут промышляют?

– Не, наверное, по случаю девчонка им досталась… Наш-то кусок не заберут, поперек горла им встанет.

Антаглоуф, до того равнодушно слушавший разговор надзирателей, резко встал и прижался лбом к прутьям. Много ли здесь случайных прохожих, которые молодую девушку на продажу ведут?

– Ну вот, деревенским-то она зачем? – продолжил чернявый, кашлянув. – Работница из нее никудышная, а едоков и так хватает. Взяли-то у тех хмырей только потому, что они очень уж мало просили, цена бросовая. Хотели на торги отправить до зимы, а тут как раз мы подвернулись. Ты представь, в деревне-то божились, что нетронутая она пока! Вот и выменял я ее, шесть мер лудильной меди дал, полгорсти стекольных самоцветов, две шкуры… Вначале думал, на рынке получше сторгуюсь, а потом решил – когда еще такой случай выпадет, нетронутую-то взять! Вот и употреблю ее раз эдак с дюжину, затем продам. Пусть дешевле, зато хоть приятно вспомнить будет.

– Ну, раз уж так… Сходи, но пошустрее как-нибудь, а то увидит хозяин, что один я дозор несу – не миновать нагоняя, еще и заплатит меньше… И мне тоже дай с ней позабавиться. За доброту мою, значит.

– Уж дам, конечно, для друга-то не жалко. Но только после того, как я с ней хорошенько отдохну, не обессудь.

– Да мне вообще разницы нет, хоть всему вельможному разврату ее научи. Надоело тут до колик, будто монах какой. Целых две луны в охранении безвылазно. Хоть одну ночку-то по-человечески скоротаю.

– Пойду тогда, прямо сейчас в деревню наведаюсь, – сказал чернявый надзиратель и откашлялся, прочищая горло. – Я быстро, одна нога здесь, другая – там.

– Давай-давай, пошевеливайся, стрелой лети, – с усмешкой прогудел рыжий. – А то еще кому продадут!

Захрустела хвоя под сапогами – раз-два, раз-два… Потом раздался стук в ворота. Створки скрипнули сразу – никак чернявый там прежде сговорился. Антаглоуф, старательно давя в себе страх, растерянность и злобу, взялся обеими руками за железные прутья, попытался раздвинуть их в стороны – не поддались, конечно. Как же, толщины-то не такой уж и малой. Хоть и сильнее мертвец, чем живые – не справиться ему.

Выбивать засов Антаглоуф не взялся – вставлен он в клетку с умом, упоры стоят. И шуму много будет, а надо бы потише… Потом уж можно будет попробовать, если иначе совсем никак… Но до того – не стоит. Зарубить ходока в клетке и калека бы смог.

В углу чернела какая-то штуковина. Антаглоуф нагнулся и поднял булыжник, которым в него швырнул деревенский весельчак. Голод внутри тотчас же напомнил о себе, и ходок быстро разжевал камень. Решение пришло само собой – если уж булыжники ему по зубам…

Грызть железо оказалось гораздо труднее, оно не хрустело с первого укуса, а лишь немного проминалось. Но чернявый, по счастью, приврал о том, как поспешит, и подточить прутья к его приходу Отражатель успел. Или почти успел.

Створки ворот снова заскрипели, оттуда донеслась возня – открыли, верней всего, еле-еле, протиснуться не получалось. Приглушенная брань, еще скрип, звук шлепка, шуршание одежды, сдавленное мычание – и снова хруст хвои. На сей раз – не размеренный, сбитый. Две пары ног ступают. Привел он все-таки девушку.

– Сильно орать не будешь – уберу руку со рта, поняла? Люди спят все-таки, – сипло прошептал чернявый, стоя шагах эдак в семи от клетки Антаглоуфа. Видимо, девушка как-то показала, что согласна, потому что надзиратель сразу продолжил:

– Вот и славно, вот и умница… Если будешь слушаться, не ударю ни разу. Эй, мы тут рядышком побудем, хорошо? Ну, в кустах где-нибудь за повозками. Плащ вот расстелем…

Рыжий пробурчал в ответ что-то невнятное, рядом опять зашуршали, девушка всхлипнула, а чернявый просипел недовольно:

– Ну, чего сжалась вся? Сказал же: будешь слушаться, бить не стану!

– Холодно… – ответила она и шмыгнула носом. Хрипит, тоже простудилась… Но голос все равно такой знакомый… Да и как не узнать, если с детства ее потеплее укутывал, когда она это говорила?

Ходок сел на пол, легонько приподнял полог, которым занавесили клетку. Со стороны костра там стоят, поэтому видно плохо, пламя мешает. Но можно рассмотреть тонкую фигурку, ростом по плечо тому мерзавцу, который ее крепко сжимает… И волосы – волной спадают на спину, хоть и свалялись уже. Темно-пепельные, как прядь на ладони, которую ему показали у ручья.

Рывком поднявшись, Антаглоуф обхватил кистями подкушенные прутья и неторопливо, уверенно развел их, налегая всем телом. Железо грустно простонало и смялось. Удивляясь своему спокойствию, Антаглоуф вылез в получившийся проем, стянув попутно с клетки и полотнище. Одним движением выпростался из-под него, чудом не запутавшись, и скользнул к чернявому надзирателю и его покупке.

Тот не успел понять, что происходит, и отлетел на пару шагов, так и не сообразив. Зато тотчас же что-то поняла девушка, которую ходок отшвырнул в сторону перед ударом. И поняла, наверное, неправильно, потому что сразу истошно завизжала на всю округу – и колдун в горах услышал бы.

Но у Антаглоуфа уже хватило бед и без этого – рыжий тоже увидел, что рабу сегодня больше не спится, и не мешкал. Вертелся, как ящерица под птичьим клювом, и не давал себя зацепить даже вскользь. Его нож, длинный, похожий на тот, каким однажды убили ходока, уже несколько раз рассек покойничью плоть, и Антаглоуф подумал, что иногда полезнее оказаться мертвым. Будь он прежним, уже истекал бы кровью. Помалу, но все-таки ослабевая.

Еще пара мгновений – не больше! – и навалятся остальные надсмотрщики. Они же рядом совсем! И с оружием посерьезнее ножа! Тогда точно не уйти – ни одному, ни, уж подавно, с сестрой. Не для того он ее искал, чтобы вновь погибнуть, да еще и у нее на глазах!

Решив, что терять нечего, Антаглоуф схватил лезвие рукой, одновременно метясь рыжему в челюсть. Успел заметить, как расширились глаза противника, и отправил его в беспамятство.

Краем глаза заметил подбегающих караванщиков, взмах нескольких рук – и он шагнул вперед, одновременно пригибаясь. Вовремя – сеть пролетела мимо.

Опять хлестнуло по ногам, и Антаглоуф упал. Но в этот раз ходоку притворяться было незачем. Разорвать тростниковую веревку – не железо гнуть.

Перевернулся, подставив подножку погонщику с дубиной, вскочил, заехал кому-то тяжелым мертвецким кулаком под ребра. Ощутил легкое повреждение над левой пяткой – у живых там сухожилие. Развернулся, схватил чужой меч снова за лезвие, рванул, распарывая ладонь – рука немного потеряла полезность, – выдернул. Перехватил было за рукоять, а потом почувствовал удар, от которого тело слегка развернуло, и с некоторой растерянностью увидел, как спереди из его правого бока выходит граненый наконечник. Убытка не побоялись.

Потом копье вывернули из тела, и ходок сразу понял, что произошла утечка охлаждающего агента. В следующий миг за спиной заорали так, как будто кого-то там заживо ели лесные безголовики. Один из караванщиков еще попытался сунуть Антаглоуфу ножом в бок, но разжал пальцы на полпути, и клинок воткнулся в утоптанную землю у ног ходока. С плавным шорохом все отшатнулись от него на пару шагов, и стало почти тихо. Лишь охал и стонал покалеченный.

Антаглоуф поднял голову. Почему-то теперь, когда костер оказался за спиной, мертвые глаза видели в ночи даже острее, чем при его свете.

Караванщики, толкая друг друга, разошлись еще дальше, таращась то на ходока, то на хнычущего человека, который сидел на земле и пытался закатать штанину, то на большую грязную лужу, на краю которой сейчас и стоял Отражатель. Посмотрел туда и он. В луже лучистыми звездами застыли льдинки размером с детский кулак. Застыли и ощетинились во все стороны тонкими прозрачными иголками.

А вот и копье рядом валяется – наконечник тоже в наледи, как будто его на морозе в прорубь окунали. На самом далеком севере, где по рекам зимой ходить можно…

Так вот почему Привратница говорила про холодную кровь! Одна капля ледяной шар в луже выращивает! Вот что течет из покойника…

И тому крикуну, по всему видно, на ноги брызнуло, когда другой из ходока копье вырвал. Воду хорошо проморозило, мясо – могло и до кости. Тут и немому впору заорать.

Все в том же молчании Антаглоуф отошел чуть в сторону, огляделся. Услышал неподалеку всхлип ужаса, явно женский, метнулся туда. На полпути замер, как громом пораженный, и уже не спеша подошел к той, которую спасал. Присел рядом и начал распутывать на ней сетку, бездумно перебирая мертвыми пальцами.

Это была не она. Не его сестра. Перепутал в темноте. И голос перепутал, не помог мертвячий слух. Все зря. Чуть не упокоился – зря.

Тут же опамятовался, сбросил дурные мысли, даже головой тряхнул. Как это – зря, когда человеку помог? Она ведь тоже чья-то дочь, может, и сестра… Разве это дело – людьми торговать?

К лучшему, что обознался. Если бы не это – кто знает, хватило ли бы духу, чтобы из клетки на помощь сбежать…

Позади зашевелились, и ходок вспомнил, что оставил за спиной врагов. Встал, с достоинством отряхнул одежду, засунул пальцы в рану – не почувствовал ничего, остановилась холодная кровь – и с показным удовольствием их облизнул, как облизывают хищники. Затем поднял с земли камень, подбросил на ладони и откусил от него половину – как бы смакуя, широко разевая рот, хрустя обломками и кроша их на землю. Глянул на людей исподлобья и зазвенел горлом, ровно и очень тоскливо. Скрипнул напоследок, звякнул воздухом и снова уставился на караванщиков.

Первым опомнился краснощекий бородач, чьи глаза почти спрятались под опухшими веками. Попятился назад, все больше ускоряясь, замахал двумя пальцами перед лицом по северному обычаю, едва не запнулся об свою ногу и заголосил:

– А-а! Кровопивец! Нечистый! Сожрет, сожрет! Ой, помилуй и спаси, ой, помилуй и спаси!

Антаглоуф не слишком понял, почему он кровопивец, если камень съел, но итог его вполне устроил. Особенно учитывая, что другие караванщики дружно разделили ужас бородача и ринулись к деревенским воротам – кто развернулся и так побежал, кто отступал спиной вперед, не решаясь отвести взгляд от ходока, кто вообще удирал едва ли не ползком… Оттащили и невезучего. Бородач, который оказался у ворот первым, уже вовсю молотил по деревянным створкам, требуя пустить его внутрь. С обратной стороны слышалась только испуганные отказы – частые, скороговоркой.

Дождавшись, пока остальные отойдут, ходок наклонился к девушке и сказал тихо, чтобы только она слышала:

– А ты не бойся. Я человеком был, и себя сознаю. Оставили мне разум. Они – пусть боятся, а то не справлюсь я иначе. Я нездешний, в нескольких неделях пути отсюда жил, если к югу идти. А ты где?

Она все так же всхлипывала и стучала зубами – то ли от ночного холода, то ли от страха. Однако теперь уже на ее лице не был написан прежний трепет, а глаза глядели осмысленно.

– Поднимайся-ка с земли, а то совсем замерзнешь, – сказал Антаглоуф. – Уходить нам надо отсюда. И поскорее, кто их знает…

Девушка молча поднялась и начала отряхиваться. Зато со стороны повозок донесся чей-то голосок – тонкий, умоляющий:

– А нас? А нас отпустишь?

Ходок обернулся. Из клетки, приподняв полотнище, робко выглядывала рабыня, которую он тогда увидел на повороте. Ее глаза тоже светились страхом, а еще такой отчаянной надеждой, что Антаглоуф не мог это не заметить даже в темноте.

– Конечно… Сейчас, – ответил Антаглоуф, шипя и шелестя. Кольнула мысль: опять забыл, опять бы бросил. А ведь люди. Как же…

Он подходил поочередно к повозкам, срывал полог и сдвигал хитрый засов. Двоих невольников держали в колодках – должно быть, очень сильные или просто непокорные… Колодки тоже замысловатые, замкнутые на цепь – Антаглоуф просто перекусывал скобы зубами, чтобы не возиться. И старался не замечать, как при этом на лица наползал ужас перед чужим, пришедшим из-за грани…

Из клеток выбирались они – увечные, изуродованные жертвы сияния, которое исковеркало их тела еще до рождения. Может быть, дало им что-то новое, полезное или даже незаменимое – так бывало, да, – но забрало гораздо, гораздо больше.

Вот вышел знакомый по тому же повороту сухорукий бородач, затравленно кивнул и удалился куда-то вправо. Вот с трудом выкарабкался, почти выпал на землю карлик с раздутой головой, выпирающей буграми и козырьками бровей, весь одутловатый, распухший, живот чуть ли не до колен свисает. Вот спрыгнул с повозки ребенок лет десяти от роду, ззабился под дощатое днище. Худенький, верткий, а не понять, мальчик или девочка, лица не разглядеть – сплошь поросло светлым волосом, длинным и, наверное, мягким. Вот та самая девушка, которая об уродах напомнила – выскочила, порывисто обняла мертвого ходока, прижалась к бородачу и расплакалась навзрыд. Вот совсем странное – человек, затянутый тонкими чешуйками, почти как рыба. Видно руки, ступни и лицо, но похоже, что все тело такое же, потому что тонко заскрипело при движении, а человек болезненно сморщился. Вот женщина – завернулась в рубище, а сама вся в складках, как мятая тряпица. Щеки, лоб, кисти – везде кожа волной пошла, как нитками собранная, обвисла и колыхается. Глаза навыкате, выпучены, круглые, точно медяки… Вот паренек, горбатый, но как-то затейливо – всей спиной сразу. Плечи вперед, руки длинные, пальцев вроде бы недостает, все суставы будто выкручены, а сзади – хвост болтается, в локоть длиной, через прорезь в штанах просунут. Вот еще женщина – сперва подумаешь, что обычная, только широка в кости… А потом заметишь провал во лбу, полузатянутый кожицей, но с мутным бельмом внутри. И губы сероваты, да и не только они – хотя, может, просто кажется в ночи. А вот…

– Этого не открывай! – испуганно закричала какая-то из рабынь. – Это зверь!

На прутья прыгнуло что-то стремительное и визжащее, царапнуло по полу и отскочило в темный угол. Ходок успел заметить только маленькое бледное лицо, а там – длинные желтые зубы, торчащие вперед. Потом в углу жалостно завыло, и зубастый рот вдруг оказался рядом с прутьями, а рука Антаглоуфа – в клетке, затянутая туда быстрыми тощими пальцами. Затем – чувство повреждения, короткое и резкое, и снова вой за решеткой – сейчас уже скорее негодующий. Урод заметался по повозке, отплевываясь и булькая. Тут только Антаглоуф и увидел, каким был оставшийся невольник.

Да – зверь. Жуткий до исступления. И особенно – потому, что должен был родиться человеком. Немыслимо тощий, больше похожий на костяк, обтянутый кожей, весь скособоченный, скачет вприпрыжку. Роста небольшого. И что-то с плечами не так, но пока не понять.

Зверь опять взвыл и развернулся лицом к Антаглоуфу. Отсветы костра легли на острые скулы, короткий вздернутый нос, капризную россыпь веснушек, мальчишечий вихор на затылке. На хищную пасть и на слепые кожистые желваки там, где у человека должны быть глаза. Ноздри заходили ходуном, втянули воздух, пасть оскалилась, из ее уголка потянулась тонкая ниточка слюны. Мертвечина зверю не по вкусу пришлась, но он чуял живую плоть собратьев по заключению. И хотел впиться в нее, потому что раззявил рот и вновь подскочил к решетке, заскреб по полу черными обломанными ногтями. Густо пахнуло прелью сроду немытого тела, перегнившей мочой и тухлой рыбой.

И теперь ясно, что у него с плечами: из правого росли два скрюченных пальца, а из левого – целая кисть, которая непрестанно сжималась и разжималась, как в конвульсиях. Почти такая же, как две другие, которые были там, где и у людей: тонкая, узловатая, перевитая синими жилами. Бывает же…

– Я же кричала тебе! Что он с тобой сделал? Как рука? Эй, слышишь? – дернула ходока за рукав подоспевшая невольница, которая первой просила его о помощи. У которой груди не по-человечески растут. Встревоженно вгляделась, заметила огрызок на том месте, где у ходока только что был мизинец, ойкнула и прижала ладони к губам.

– Ничего, новый вырастет… Лучше прежнего, – вспомнил Антаглоуф слова Привратницы. Колченогий зверь в клетке всхрапнул, глухо вякнул, подобрал слюни и ударил кулаком по железу. – Это где ж нашли-то такого…

– В поселке купили, далеко отсюда, по дороге к столице. На отца напал, вот соседи и продали, пока он отлеживался, – ответила девушка, хоть Антаглоуф просто подумал вслух. – Наверное, деньги себе за уход возьмут, он теперь нескоро на ноги встанет.

– Ты-то откуда знаешь? – удивился ходок. Урод снова прянул к нему, попытался сунуть голову между прутьев, щелкнул зубами. – Тебя же недавно с ними вместе показывать стали.

– Рассказали мне… А ты как знаешь, что недавно? – удивилась вслед за ним и рабыня. Антаглоуф промолчал. Не говорить же ей, что из всего каравана одна она плакала?

Она прищурилась, опустила глаза – сама догадалась. Потом вдруг пошла красными пятнами, залилась мучительным румянцем. Пусть и не рядом светит костер, но ходок заметил. И проговорила тихо, запинаясь, шепотом почти:

– Меня нарочно в рванье выставляли… А то и голышом… К такому и за год не привыкнешь…

Антаглоуф медленно отвернулся, кивнул кучке освобожденных уродов, которые боязливо жались друг к другу поодаль, и направился к деревенским воротам. В груди было пусто и холодно.

<...>

[Lucyfire]

Очешуительно! Но допиши главу, будь ящером, бл*ать!

[Fr0st Ph0en!x]

Благодарствую вновь, семпай. Сильно постараюсь, вчера ночи не хватило просто.

[Lucyfire]

На самом интересном месте, йопт. Ну как ты мог?

[Дарин]

Кхе-кхе,

 

http://funkyimg.com/u2/674/956/advice_ff.png

[Fr0st Ph0en!x]

Самое интересное в сей главе уже было, увы.

[Бякс]

Зело хорош караван уродцев, птахЪ, я такого удовольствия давно не получал. Очень грамотные и, что немаловажно, в меру гипертрофированные мутанты. Как представлю себе всю эту разношерстную компанию, толкущуюся на поляне - дрожь по хребту.

Только одного понять не могу - зачем кремнийорганической болванке мощнейшая система охлаждения? Я даже и представить себе боюсь, какая адовая смесь течет у него в жилах и как организм ее выдерживает. Ладно бы там жидкий азот, но что бы такое...

Ятшере, боярские обороты языка раздражают, право. Попробуй устно прочитать хотя бы три-четыре абзаца: рассказчик то ведет себя как адекватный чтец, то вдруг ударяется в обороты древнерусского старичка-сказителя.

В некоторых местах, как например [buspoiler]"А тени в клетке все-таки хватает – либо крытая она, выходит, либо завесили сверху чем-то. Ну, еще бы. Товар на солнцепеке или под ледяным дождем так попортиться может, что выбрасывать придется, падальщикам на прокорм."[/buspoiler] у тебя идет очевидная прямая речь от лица ходока, которая, однако, ничем не обособлена. В таких местах весьма и весьма уместными будут кавычки. Вообще, абзацы можно строить по принципу "описание - отношение/размышления ГГ по этому поводу" и т.д. , чередуя речь автора и героя.

Сюжет интригует. Я так понимаю, разбредаться эта группа не будет, и более того - терять такую вкусную "крышу" как киберходок, они явно не захотят. Так что ему вынужденно придется тащить их за собой, благо колорит располагает. Ждем-с с нетерпением ;)

[Fr0st Ph0en!x]

Зело хорош караван уродцев, птахЪ, я такого удовольствия давно не получал. Очень грамотные и, что немаловажно, в меру гипертрофированные мутанты. Как представлю себе всю эту разношерстную компанию, толкущуюся на поляне - дрожь по хребту.

Благодарствую, бояринъ. ФФ старался.

Только одного понять не могу - зачем кремнийорганической болванке мощнейшая система охлаждения?

Ну, во-первых, его двигательная система сама по себе выделяет тепло, как и мышцы живых организмов. Во-вторых, там что-то вроде "распределенного спинного мозга": каждая часть тела - сама себе вспомогательный процессор, зависимый от главного. И, в-третьих, химических реакций там масса происходит, и большая их часть идет с выделением тепла.

Я даже и представить себе боюсь, какая адовая смесь течет у него в жилах и как организм ее выдерживает. Ладно бы там жидкий азот, но что бы такое...

Система охлаждения у него других функций не выполняет, для остального есть дополнительные устройства.

Ятшере, боярские обороты языка раздражают, право. Попробуй устно прочитать хотя бы три-четыре абзаца: рассказчик то ведет себя как адекватный чтец, то вдруг ударяется в обороты древнерусского старичка-сказителя.

Хмъ. Вообще, так и задумывалось, так что не уверен, что буду исправлять. Однако ж, ФФ был бы признателен за указание на самые вопиющие случаи - возможно, конкретно их и впрямь надо бы поправить.

В некоторых местах у тебя идет очевидная прямая речь от лица ходока, которая, однако, ничем не обособлена. В таких местах весьма и весьма уместными будут кавычки.

Это прием такой, вроде как глубокий фокал. Раньше подобным не пользовался, хочется попробовать. ФФ казалось, что выглядит довольно целостно.

Сюжет интригует. Я так понимаю, разбредаться эта группа не будет, и более того - терять такую вкусную "крышу" как киберходок, они явно не захотят. Так что ему вынужденно придется тащить их за собой, благо колорит располагает. Ждем-с с нетерпением ;)

Вновь благодарствую, бояринъ. Что касается рабов, то в дальнейшем предполагалось участие только некоторых из них.

 

Заглядывай еще, пожалуйста!

[Fr0st Ph0en!x]

Окончание седьмой главы.

[Lucyfire]

Шшикарно. Пеши исчо. И моар постапокалипсиса, он меня возбуждает.

[Fr0st Ph0en!x]

Премного признателенъ, семпай. Разделить эту главу на две, что ли... А то она и впрямь в два раза больше предыдущих.

[Lucyfire]

Ты лучше преумножай буковки, сиречь продолжение графомань. А отнять и поделить - дело нехитрое.

[Fr0st Ph0en!x]

Таки закончил ФФ сию главу. Вышла она почему-то совсем безбожного размера, аж на авторский лист с копейками. Да и перенасыщенная какая-то. Вот и непонятно, как с ней быть. Ежели на две делить - то нарушится концепция "одна глава - один эпизод". Эхе-хе.

И на этой унылой ноте ФФ приступает к следующей главе.

 

<...>

– Ограды ваши меня не удержат, – предупредил Антаглоуф и толкнул створки локтем. Скрипнули брусья, с той стороны кто-то отрывисто выдохнул и подналег на засов – и, надо думать, не в одиночку.

А ходок вгрызся в столб, на который крепились створки. Дерево звучно хрустело и легко, как сухая лепешка, крошилось под мертвячьими зубами.

За воротами поняли, что нечистый что-то задумал: засуетились, визгливо кликнули кого-то, загромыхали бревнами или чурбаками – подпорки ставят. Громкий ссаженный бас начал старательно и поспешно выговаривать молитвы, отгоняющие зло. Антаглоуф не обращал внимания, размеренно подгрызал стойки. Сверху, с частокола, на него изредка лилась какая-то вода – наверняка освященная. Опять попытались ткнуть копьем, но Отражатель отобрал его и закусил наконечником – больше оружие на него переводить не стали, только норовили скинуть на голову что-нибудь потяжелее. А голову мертвецу приходилось беречь. Поэтому каждый раз, едва заслышав сверху шевеление, Антаглоуф быстро выпрямлял спину, задирал к небу лицо и скрежетал-звенел на врагов. Те мигом убирались обратно.

Хорошенько надкусив оба столба – так, что они едва на щепках держались – ходок чуть отступил от ворот, примерился и, вопреки ожиданиям собравшихся за частоколом, рванул створки на себя, одновременно отскакивая от них. Ворота звонко хрупнули и повалились на землю вместе со всеми запорами и ватагой защитников. Двое дико завопили, увидев страшную нечисть, вставшую над ними во весь рост, их крик подхватил кто-то в деревне. В проеме мелькнула знакомая лысина.

– Я же говорил, что все равно войду, – скрипнул ходок и шагнул в ограду, обходя распластавшихся перед ним людей.

Толпа, собравшаяся было перед воротами, проворно расступалась. Захлопали двери домишек – живые укрывались от “кровопивца” под родной крышей. Но разбежаться всем Антаглоуф не дал. Грохнул так, что доски затрещали, а люди рядом с ним схватились за уши:

– Стойте, где стоите! Все равно нигде не спрячетесь.

Деревенские замерли, только трое или четверо сорвались с места и с воплями скрылись где-то во дворах. Антаглоуф не стал их преследовать – главное, что остальные все здесь остались, у ворот. И караванщики здесь, а с ними и плешивый хозяин.

– Ну что, здравствуйте… люди, – прошелестел ходок, издав на последнем слове громкий дребезг. Ну и горло, никак не привыкнуть. Живые тоже вздрогнули, переглянулись с соседями, кто-то отчетливо икнул.

– Торгуете чужим уродством, значит? – продолжил покойный Отражатель. – И людей крадете? А ведь знаете, что помрете когда-нибудь. И сказано, что там взвесят все ваши дела. Так вот, знайте же, что я буду поджидать вас на пороге Подземных чертогов. Пуще любого огня неугасимого зубы мои вам покажутся.

Сам себе удивился – откуда слова-то такие вспомнил?

Караванщики глядели на него во все глаза, разинув рты и, казалось, не дыша. Какой-то из них – вроде бы, погонщик – брякнулся на колени и запричитал в голос, запрокинув голову и заливаясь слезами. За ним на землю рухнул и давешний краснощекий мужик, который Антаглоуфа кровопивцем назвал.

– Не поможет. Не замолите уже ничего, – жестко сказал ходок и заскользил взглядом по лицам деревенских. Местные тоже отвесили подбородки и затаили дыхание, так что многие выглядели туповато – особенно те, кто уже выпивки перебрать умудрился. Дети и даже почти взрослые ребята попрятались за юбками матерей и спинами отцов, женщины, как одна, зажимали рты ладонями и прятали лица – кто руками, кто платками или косынками. Взор ходока наткнулся на лысого – тот сразу попытался стать на три головы ниже. Ладно, с ним – потом….

– А вы чего же? – Теперь Антаглоуф обращался к деревенским, и все это как-то разом поняли. – Вы, недоумки, хоть подумайте, что творите. Раз уж урод до таких лет дожил – то, пожалуй, обузой не был. Жили они в поселке своем, работали, наверное, родным помогали… А вы в них камнями швыряетесь. Нехорошо. Понятно, что никто не знает, чего от урода ждать, и не все они – люди… Но эти-то точно ведь люди? Ну, так и вы сами-то людьми не забывайте быть. Ишь, таращатся они…

Покачав головой, Антаглоуф снова посмотрел на лысого. И будто бы услышал слова бывшей невольницы: “К такому и за год не привыкнешь…” Нет, оставлять просто так все это нельзя. Но не калечить же? Что он, хуже них, что ли?

Неожиданно пришло решение – вместе с рисунком, вернувшимся откуда-то из глубин памяти. Странно, видел-то его единственный раз за всю жизнь…

– Все, кто вез рабов – выходят со мной за ворота, – сказал Антаглоуф. – Прямо сейчас. Тебя, лысый, это тоже касается, а то как же? Если кто-то спрячется – спалю деревню дотла.

Расчет ходока оправдался: местные жители сами вытолкали всех караванщиков за частокол. Те, побледневшие, вздрагивающие от осеннего холода и замогильной жути, медленно собрались у костра, куда подошел Антаглоуф. Бежать в чащу никто не решился – то ли подумали, что нечисть все равно догонит, то ли боялись ночного леса больше, чем невольника с текучей стужей в жилах.

– Притащите кто-нибудь спицу подлиннее. Железную, – уточнил ходок. – Да быстрее же!

Почти тотчас же, едва Антаглоуф успел на корточки присесть, из толпы ему протянули тонкий заточенный прут, больше локтя длиной. Как раз то, что просил.

– Так вот, хотел-то я сказать чего… – потер лоб Отражатель. – Негоже так над людьми издеваться, хоть и уроды они. Я понимаю, жить-то на что-то нужно, но не так же… Чтобы на потеху людей выставлять. И, чтобы вы обо мне не забывали, нужно кое-что сделать. Не-а, пытать я вас не собираюсь. Мучений вам и после смерти хватит. Но отметину оставлю. На память, да.

Караванщики, очевидно, ожидавшие, что чудовище будет вонзать спицу в их тела, загляделись, как зачарованные, на гладкие белые пальцы, без видимых усилий выгибавшие железный прут в разные стороны. Спица превращалась в какое-то узорное кольцо размером с донышко от кружки. И в середине кольца тоже сплетается железо. Похоже на печать…

Или клеймо.

Плешивый хозяин каравана дернулся и отодвинулся от костра, когда Антаглоуф опустил железный узор в пламя, держась за оставшийся конец спицы. Смекнул, что к чему…

– Да, все правильно, – то рокоча, то дребезжа, пояснил Отражатель. – И ты первым будешь, самый главный же. Нагреется вот только…

Железо медленно посинело, потом начало наливаться тускло-алым. “Ох, куда ж я лезу-то… Ох, как судьбу искушаю… Больше двух десятков крепких мужиков, а рядом еще и деревенские. Если опять всем скопом накинутся – в клочки порвут, хоть залейся холодной кровью”, – подумал Антаглоуф. Вынул прут из огня, схватил плешивого за шкирку и, не успел тот и опомниться, приложил раскаленное клеймо ему к лысине. Зашипело, повеяло паленым, а хозяин каравана громко чавкнул и начал заваливаться назад. На голове у него отчетливыми линиями запекся знак, каким в срединных землях обычно метят продажных девок. Не всех, конечно, а тех, которые заразу разносят.

Ходок был почему-то уверен, что знак именно тот, до каждого завитка, хоть и доводилось на него посмотреть лишь единожды. Подсказало что-то покойницкое, не иначе.

– Ну, теперь остальные, – сказал Антаглоуф. Никто не пошевелился, только послышалось глухое бормотание – кто-то проклинал или молился.

Два десятка взрослых людей сидели у костра и покорно ждали, когда настанет из черед принять каленое железо. Сидели так, словно качались на волне страха… Было в этом что-то куда более странное, чем ходок, вернувшийся из мертвых.

Антаглоуф снова и снова подогревал прут, ставил каждому жгучее клеймо: погонщикам – на правую кисть, надзирателям – на лоб или на щеку… Различал их легко – по одежде, побогаче она или попроще. Да и запомнил многих в лицо – цепко, будто нарочно. Громко вопили только некоторые, остальные лишь коротко вскрикивали или кусали воротники. Те, кто уже получил отметину, потихоньку отодвигались, а затем и вовсе ускользали подальше от костра. Ходок уже не замечал их: получили свое – пускай уходят, куда хотят.

Лысый очнулся, проскулил что-то и тоже улизнул в сторонку. Оттуда вскоре донеслись звуки ударов – никак уроды поджидали бывшего хозяина. Антаглоуф вмешиваться не стал.

Когда без клейма остались только двое погонщиков, кто-то осторожно притронулся сзади к плечу ходока. Он поднял голову – оказалось, снова та молоденькая рабыня подошла. Которая к показам так и не привыкла… Заглянула ему в смоляные глаза, вполголоса спросила:

– Ты с рассветом пропадешь? Солнце тебя прогонит?

– Нет, мне оно не вредит. Утром я дальше пойду, – проговорил Антаглоуф, стараясь не бряцать голосом, чтобы ее лишний раз не пугать. – Мне сестру найти нужно.

– А можно… Можно нам с тобой?

Ожидавшие клейма погонщики вдруг обменялись тревожными взглядами, один размашисто перекрестился раскрытой ладонью, другой сложил руки на груди и что-то забормотал себе под нос. “Чего это они?” – изумился Антаглоуф, но потом понял: решили, что уроды хотят продать нечисти свои души. Дескать, просят, чтобы с собой в Преисподнюю забрал. Эх, поползут сейчас страшные сказки по ближним деревням…

– За мертвецом собрались? – спросил Антаглоуф. – Плохая это затея. Всемером вы бы и сами добрались. А я со своего пути свернуть не могу, и время терять на ночевки – тоже.

Сказал и сразу шлепнул железную печать на руку тому человеку, который крестился. Тот зычно охнул, скривился, подскочил и опрометью кинулся к своим. Последний караванщик побледнел хуже покойника – видать, от того, что очутился с нежитью лицом к лицу. Отражатель не стал его задерживать – чуть-чуть подержал прут в пламени и быстро приложил его к живой коже. С легким дымком, слабым пшиком и гулким стоном завершилась казнь.

Погонщика, который тоже лишился чувств, товарищи отволокли от Антаглоуфа, и девушка незамедлительно вернулась к их разговору:

– А мы можем почти не спать… Почти совсем-совсем… И почему же нам не по пути, нам очень даже по пути…

В ее голосе были слезы, и эти же слезы падали на плечи ходока – звучали там пятнышками, тонкой капелью.

– Ну хорошо, – помедлив, ответил Антаглоуф. – Только ночевки и правда короткими выйдут. И привалы тоже. И идем туда, куда я скажу, без всяких споров и пересудов.

“Не бросать же их, в самом деле! – решил про себя ходок. – И, кто знает, вдруг потом и они мне помогут… Раз уж на торги мне по-другому попадать придется.”

– Спасибо! Ой, спасибо тебе! – обрадовалась девчонка, опять обняла его, прижалась к спине плотными грудями, четырьмя из шести. Такой непоседой оказалась, а ведь всего пара часов, как она из клетки освободилась. Хоть бы потом в сонное безволие не впала, в дороге же не растормошить будет…

Тут только ходока осенило: он же эти отзвуки на коже вместо прикосновений слышит! Должен был догадаться давным-давно, но они такими привычными казались, будто так и нужно. Сейчас вот задумался над тем, как объятия отозвались, и понял… А удивляться уже скоро перестанет.

Антаглоуф поднялся с земли, отряхнул штаны и плащ. Огляделся, отыскал глазами девушку, которая недавно с ним разговаривала – как же ему все-таки удается так хорошо видеть осенней ночью, хоть все предметы и кажутся раскрашенными в серые цвета? Приблизился к недавней рабыне – она вздрогнула от неожиданности, – сказал:

– Зови остальных, и пусть у костра собираются. Вам поспать надо будет, хотя бы немного, но надо. Завтра долго идти придется, и расторопно, я предупреждал. Сейчас местным скажу, чтобы теплой одежды вынесли и какого-нибудь снаряжения дорожного. Еще обувь хорошую. И еды с питьем. С них причитается.

Она кивнула, и Антаглоуф вновь двинулся в деревню. Поймал на улице какую-то обмершую со страху тетку, велел ей сходить к старосте и передать, чтобы все необходимое собрал. Та пролепетала что-то невразумительное и во весь дух припустила дальше. Ходок пожал плечами и отправился обратно, надеясь, что тетка побежала именно туда, куда указано.

Вернувшись к огню, убедился, что был прав, говоря об отдыхе: все уроды, как один, уже клевали носом, а волосатый ребенок устроился на коленях у серогубой женщины и уже, судя по всему, видел десятый сон. Непоседа-невольница тоже задремала, обхватив руками колени и уткнувшись в них лбом. Бородач с видимой опаской покосился на Отражателя, чуть отодвинулся от него, протянул свои детские ладони к теплу, делая вид, что больше ничего сейчас его не заботит. Женщины и согбенный хвостатый паренек тоже глядели на ходока очень настороженно, поэтому Антаглоуф не стал их лишний раз тревожить и сел подальше, отвернувшись к лесной опушке.

Неожиданно понял, что у костра не хватало еще одного человека – той самой девушки, которую он принял за свою сестру. Ходок опять вскочил, принялся озираться, но тут же с облегчением махнул рукой: вот она, у другого костра приютилась в одиночестве. Конечно, не позвал ее никто – ведь в караване ее не везли.

Антаглоуф осторожно, так, чтобы она успела его заметить, подошел к девушке. Она сжалась, вся подобралась, словно ожидая удара. Ходок это заметил, но виду не подал. Будь сам на ее месте – еще бы не так боялся ходячего мертвяка, который истекает лютым морозом и камни поедает. Наверняка.

– Ты чего тут, а? – шипяще поинтересовался Антаглоуф. Девушка тяжело сглотнула и невнятно проговорила:

– Так ночь ведь. Я тут до утра… Ну, посижу… А потом уже домой.

– Куда это? – спросил ходок с недоверием. – Ты в этой деревне живешь, что ли?

– Не-а, в другой, дня четыре до нее… Вроде бы… Ну, столько меня вели. Вроде.

– “Вроде”, – передразнил ее Отражатель. – Сдурела, что ли? Как думаешь, далеко ты тут одна уйдешь? Не для того я старался, кровь свою проливал, чтобы тебя потом под десятым кустом сожрали. Никуда одну не отпущу. Мы с уродами договорились, они со мной пойдут. И ты тоже пойдешь. Все поняла?

– Ну…

– Значит, решили. Закончу свои дела, и провожу тебя до твоей деревни, – заключил Отражатель. О том, что колдуну такое решение вряд ли понравится, ходок старался не думать.

Отведя девушку ко второму костру – нужно, кстати, хотя бы узнать ее имя, подумал он, – Антаглоуф примостился рядом. Обнаружил принесенные из деревни вещи. Добежала, значит, тетка до старосты все-таки. Наскоро проверил – похоже, дали все нужное. Даже походные лежанки-скатки на меху – здорово! Надо будет еще у надсмотрщиков из каравана оружие взять для каждого – лишним в этих лесах не будет.

– Выбирайте одежду, лежанки, да и спать укладывайтесь, – распорядился ходок. – Рано встаем.

Сам же подкинул валежника в огонь и начал внимательно, как впервые в жизни, разглядывать пляшущие по древесине языки пламени. Такие тонкие, текучие, прозрачные. Струятся, как горный ручей, и в каждом – свои стремнины, перекаты, завихрения… Антаглоуф, когда присматривался, мог увидеть даже тепло, исходившее от огня – как ровное, чуть подрагивающее красно-желтое полотнище, тающее в осеннем воздухе. Очень красиво. Будет чем отвлечься до утра, если уж спать ходок разучился. И, конечно, последить нужно, чтобы не случилось еще чего-нибудь дурного.

Спустя четверть часа все живые у костра уже крепко спали. Лица их стали совсем другими, не как днем – больше не было на них ни безнадежной мглы, ни испуга, ни унижения. Заботы ушли в царство теней, а вернутся только утром.

Девушка, которую ходок принял за свою сестру, совсем по-детски подложила ладони под щеку и простуженно посапывала. Вздрагивал во сне хвостатый – лопатки гуляли по его спине, будто сами собой. Не дремал и слепой глаз в провале на голове серогубой – бегал туда-сюда, словно пытаясь наверстать упущенное за день, хоть чего-нибудь приметить.

Так прошло несколько часов. Скользила по небосводу, пропадая в облаках, щербатая половинка луны, дрожали от холода звезды, истлевали дрова в костре, отдавая ночи свое тепло вместе с жизнью. Текли в небо пламенные ручьи, высыхая почти перед глазами Антаглоуфа. Колыхалось жаркое полотнище, не укрывая спящих людей, но успевая их согреть. Небо светлело. Тьма отступала, неохотно возвращая миру его краски. Близилось утро, и что оно несло освобожденному грузу каравана – угадать никто не мог.

Отражатель разогнул спину, слегка потряс одну из женщин за плечо:

– Пора. Эй, пора.

Новоявленные спутники завозились, бородач привстал, осоловело захлопал глазами, громко зевнул. За ним зевнул чешуйчатый человек, сморщился, потягиваясь, расправляя затекшее тело. По его левой щеке потекла тонкая струйка крови. Девушка, которую Антаглоуф тоже позвал с ними, уже сидела, подогнув под себя ноги, и пальцами растирала лицо, слегка опухшее со сна. Вчерашняя же непоседа спала крепче всех, и разбудить ее ходок не мог, пока не побрызгал водой. Так и знал ведь…

Пока они пытались взбодриться, Антаглоуф еще раз сходил до пролома в деревенском частоколе. Вырезал ножом на бревне какую-то рожу с клыками и рогами, рядом – непонятную закорючку, которую только что придумал. Затем растолкал троих караванщиков и потребовал показать ему все оружие. Выбрал полдесятка солидных дубинок, десяток ножей, жердь, окованную железом, пару топоров разной величины, копье, кожаную пращу. Уложил оружие, какое уж поместилось, в большой заплечный мешок. Поразмыслил и взял еще меч, на котором зазубрин было поменьше – хоть ни ходок, ни уроды с ним обращаться не умеют, жалко оставлять, вещь в этих краях довольно редкая. Забрал и плотные кожаные куртки надзирателей, снимая прямо с хозяев те, которые покрепче показались. Одна нашлась даже с кольчужными накладками, изнутри пришитыми – тоже диковина. Богатый был караван, точно.

Никто из надзирателей помешать ходоку не осмелился, хотя, конечно, после его прихода далеко не все они спали. Даже не возразил никто вслух.

Потом, когда Антаглоуф проходил мимо тягунов, тесно сбившихся у бревенчатой ограды, ему захотелось посмотреть на упряжных зверей поближе. Не было ведь таких ни в родном поселке Отражателя, ни в окрестных. Но рогачи подозрительно зафыркали, почуяв, что рядом не человек, попятились к кустам. Ходок похлопал ближайшего по шерстистой морде, пытаясь успокоить зверя, но тот всхрапнул и угрожающе наклонил лобастую голову, метясь в недруга рогами и черепными выростами. Пришлось спешно отойти.

Попутчики, похоже, заканчивали последние приготовления, так что Антаглоуф натянул куртку с железными нашивками прямо поверх своей, взвалил на плечо копье с жердью и бодро зашагал к выгоревшему огнищу – раздавать остальное. По дороге ходок обернулся, помахал деревенскому дозорному, который опасливо выглядывал из-за края пролома в частоколе.

– Я пошел, счастливо оставаться, – сказал ему Отражатель с легким поклоном. – А Преисподняя всегда с вами рядом. Может и в дверь заглянуть.

Антаглоуф отвернулся и, уже оказавшись рядом с собравшимися уродами, подхватил с земли мешок со съестными припасами, тоже закинул его за плечо. Живым-то ведь силы нужно поберечь, а мертвец выносливым оказался.

Кивнув нечаянным товарищам, ходок определил нужный азимут, сошел с утоптанной околицы и углубился в заросли. С темных ветвей облетала последняя желто-бурая листва.

Девять бывших рабов подняли уложенные пожитки и побрели за ним.

Они уходили в бледнеющие сумерки, оставив за спиной оцепенелую, безмолвную деревню. Пара десятков шагов – и растворились в зыбком сумраке северного утра. Где-то над лесом, за правым плечом Антаглоуфа, забрезжил рассвет.

[Lucyfire]

Хороший конец. *фалломорфирует* Но почему такой короткий?

[Fr0st Ph0en!x]

Опять глава объемом чуть более авторского листа, чортъ бы ее драл.

 

VIII. Голоса в лесу

 

Вместе все уроды держались недолго. Уже на первом привале, чуть позже полудня, трое из них – бородач с детскими руками, одутловатый карлик и женщина, покрытая складками – не стали отдыхать, а подошли к Антаглоуфу.

– Что? Чего хотели? – осведомился мертвый ходок, недовольный тем, что ему помешали отведать песка вприкуску с булыжниками. Все-таки неудобно как-то прилюдно землю есть.

– Мы это… Сказать хотели… - начал было карлик, с трудом шамкая непослушным ртом. Пустил пузырь, смущенно утерся и замолчал.

– Ну… Стало быть, спасибо тебе, добрый... э-э… человек, – продолжил за него сухорукий. – Что не бросил нас, значится, в беде, избавил от позора...

Он замялся на полуслове, очевидно, собираясь с мыслями. Ходок перебирал песок в горсти, ждал, что скажут еще.

– Но дальше мы уж сами как-нибудь... справимся, – заявил бородач, пряча глаза и смахивая со лба прилипшие волосы. – И дорогу отыщем… Так, с ними вот…

– Дело ваше, – развел руками Отражатель. – Я вас с собой не звал, подруга ваша сама попросила. Никого держать не буду, зачем мне? Идите, куда хотите.

Они постояли еще, как будто ожидая, что разговор продолжится, но Антаглоуфу больше нечего было им сказать. Решили – пусть уходят. Он их вполне может понять, сам не так давно человеком был.

Карлик, бородач и женщина быстро собрали все необходимое – пожалуй, чуть больше даже, чем нужно, но ходок промолчал – и стали прощаться с остальными. Те, видимо, не ожидали, что их маленький отряд так скоро распадется, поэтому выглядели сильно озадаченными. Девушка с шестью грудями даже тихонько дернула Антаглоуфа за рукав, спросила:

– Чего это они? Всего втроем… Куда пойдут… Тут же такие места дремучие, дикие, столько зверья бродит… Почему с нами не остались?

– Просто звери им понятней, чем я. Не так страшно, – ходок попытался изобразить усмешку. – Лучше будут одни бродить в здешних чащах, чем с мертвяком. Я бы и сам так, наверное, сделал… Кто знает, чего от меня ждать? Вдруг я вас в свое логово веду, чтобы тела сожрать, а души выпить?

Сразу пожалел, что язык распускает, такую чепуху несет. Тоже шутник нашелся! А ну как она за чистую монету примет, в лес убежит, и что тогда будет? Пропадет же.

Но девушка, на счастье, только удивленно распахнула иссиня-серые, точно речная вода, глаза и доверчиво посмотрела на мертвеца. Тон ее почему-то тотчас насторожил Антаглоуфа.

– Да кто же такое про тебя подумает? Ты нас из клеток выпустил, в деревню за нас пошел, злые метки им ставил, у костра всю ночь просидел, чтобы не случилось больше ничего… Нет, не можешь ты плохого желать! – уверенно проговорила она и взяла ходока за покалеченную кисть. Тут же ойкнула, отдернула руку, сунула пальцы в рот, потом стала торопливо дуть на них. Выпалила:

– Ай, горячо как! А говорят, что мертвецы холодные!

Антаглоуф и сам чувствовал, что внутри у него, в животе, там, где раньше был голод, – нарастает жар. Сперва еле заметный, теперь он уже начинал всерьез беспокоить ходока. И еще, оказывается, печет не только внутри…

Другие уроды отвлеклись от прощания и отдыха, с тревогой посмотрели на Отражателя и девушку. Она замотала головой:

– Нет, ничего! Просто чуть не обожглась, не знала!

– Раньше, вроде бы, не было так… – задумчиво сказал ходок. – Вы меня лучше не трогайте.

– Не больно-то и хотелось… – пробурчал кто-то. То ли из уходивших, то ли нет. Антаглоуф сделал вид, что не услышал.

Распрощавшись, отщепенцы уже было пошли своим путем, но Отражатель догнал их – все трое остановились, карлик втянул голову в плечи – и молча выдал несколько дубинок, большие ножи и один топор. Не погулять же идут. Бородач степенно кивнул, и они быстро пропали из виду.

Потом ходок дал мешок с оружием остальным, чтобы каждый себе выбрал что-нибудь по руке. Себе Антаглоуф оставил окованный железом шест – удобно им размахивать, совсем не тяжелый для мертвеца, да и как посох в лесу пригодится. На пояс, продев в широкую кожаную петлю, повесил наточенный топорик, каким хорошо рубить ветки для костра и, наверное, кости врагам. Еще Антаглоуф взял себе несколько ножей, и больших, и совсем тонких, для резки шкур. Спрятал их под плащ и в голенища сапог, один тесак привесил к топору – так удобней дотянуться.

– Ты гляди, прямо как заправский вояка, – усмехнулся высокий человек с рыбьей кожей. – Зачем так железками увешался? Если что – все ножи повынимать никак не успеешь, а так – и одного топорика хватило бы.

– Да я драться всеми и не стану, – ответил ходок. – Ножи просто для разного нужны, не только ж кого-нибудь резать. Не привык я без них в походы ходить – может, и жадничаю теперь немного. Сами-то все разобрали?

Оказалось, что женщины ничего не взяли и только с опаской рассматривали широкие каленые лезвия. Серогубая вопросительно посмотрела на ходока и попыталась что-то сказать, но из ее горла вырвалось только глубокое низкое клокотание.

“Да она ж тоже не совсем человек…” – очень вовремя догадался Антаглоуф. А вслух спросил:

– Что ж не берете? Ножи как ножи. Если вы на кухне рыбу потрошили или дичь, или шкуры распарывали – так и управитесь, значит, с ними. Тоже мне, невидаль какая. Не меч же.

Девчонка-непоседа тотчас же озорно усмехнулась и сграбастала сразу три ножа. Хвостатый же горбун, подумав, неловко потянулся еще и за дубинкой, странно ухватил ее двумя пальцами, чуть не вывернув при этом кисть, и заткнул сбоку за ремень. Отражатель только головой покачал: ну куда ему дубинка, как размахивать ей будет, если в руке еле держит?

На тяжелое же копье никто не польстился, и пришлось Антаглоуфу забрать еще и его, перекинув обратно на плечо. Без оружия остался лишь заросший волосом ребенок – совсем уж мал потому что. Вот теперь можно и дальше идти – пока суть да дело, отдохнуть успели все.

Антаглоуф глотнул воды из фляги, махнул остальным и зашагал дальше. В груди пекло уже совсем невыносимо, а потом ходок заметил, как от его плеча поднимается тонкая струйка дыма. Плеснул на грудь и шею остатки воды, помогло ненадолго. Но вскоре, уж очень кстати, началась осенняя унылая морось, и жар немного поутих. Антаглоуф шел, окутанный паром, что, конечно, неприметным не осталось. Но спутники будто условились не озадачиваться мертвецкими причудами – молча следовали за ним, изредка оскальзываясь на палой листве. Чертыхался вполголоса чешуйчатый мужчина.

Часа через три Антаглоуф снова слушал краем уха, как тяжело дышат живые, как запыхалась девушка, которая ему сестрой показалась, как сипит и хрипит горбатый, как он сбивается с шага и, похоже, опирается на землю дубинкой, а то и рукой. Все живые, кроме него, по очереди несли ребенка на плече или на закорках, мертвяка малыш сильно боялся. Ходоку было жаль людей, которые выбивались из сил уже в первый день перехода, но ждать он не мог. Да и сразу им так говорил…

Под вечер, когда сумрак скрыл тени, а небо, глядевшее через сплетенные ветки, порыжело, ходока кто-то опять тронул за рукав, и он сразу понял, что это опять та беспокойная девчонка. Вот странная тоже, вчера рыдала в клетке, а теперь уже скачет и улыбается, словно и не было того.

Но девчонка подоспела к нему не для того, чтобы опять какую-нибудь глупость выспрашивать или за освобождение благодарить. Она опять робко заглянула в упыриные глаза и прошептала:

– Ой, слушай, лес тут какой… Я таких и не видела. А мы все идем, идем… Лес непонятный. Я боюсь.

– Чего тут бояться, подумаешь, лес… – грубовато ответил Отражатель. А голос вроде уже не такой и железный, даже на людской стал немного похож. – Не бойся. Тут ни звериных троп, ни разбойничьих. И птицы поют.

– Птицы?.. – недоуменно нахмурилась девушка. – А они при чем?

– Да неважно, – отмахнулся ходок. – Раз поют – значит, лес не поганый. Живой.

А сам вдруг приметил два дерева, которые как узлом завязало, или что-то вроде того. Перекрутило, как проволоку на стяжке. И вот так они растут.

– Не бойся, – повторил Антаглоуф, чуть замедляя шаг. – А скоро на ночевку встанем, надо только ручей найти.

Ручей им отыскать поблизости не удалось, но зато обнаружилось лесное озерцо с чистой, чуть отдающей палым листом водой. Антаглоуфу оно не очень приглянулось, но живые от усталости уже валились с ног, и пришлось остаться. Ходок только настоял на том, чтобы воду люди вначале кипятили в котелке, а уж потом пили, когда остынет. И с собой чтобы тоже прокипевшую брали. А то не хватало еще ждать, пока они по кустам животом мучиться будут.

За день, выходит, одолели всего около шестнадцати миль. Что это за “мили” такие, Антаглоуф не очень понимал, однако прикинул, что маловато получилось. Но если мертвячьи попутчики смогут столько же пройти и на второй день, и на третий, и дальше… А, нет, не смогут. Значит, все-таки больше недели дорога займет.

Люди развели костер, набрали воды в котелок и, несмотря на холод, слегка ополоснулись с другой стороны озера – вначале женщины и ребенок, потом чешуйчатый с горбуном. Правда, купались только уроды, а девушка, которую купили в деревне, не стала – то ли стеснялась их, то ли совсем застудиться боялась. Ну и правильно – без того уже хрипит и кашляет все время.

Сам Антаглоуф тоже отошел от костра и залез в воду прямо в чем был, только плащ скинул. Окунулся с головой, радуясь, что жар медленно сходит. Очень тревожил он ходока – годится ли, когда одежда на теле дымит? Эдак и самому загореться недолго. А упырей огнем как раз ведь изводят… Раз уж сказкам верить теперь приходится.

Покойный ходок с каким-то позабытым наслаждением глотнул озерной воды и понял, что ему сейчас очень не помешает продувка системы газообмена. Потому пришлось выбираться на берег. Вылез, снял куртку, замер, выгнув спину и заведя назад руки, услышал, как засвистел воздух, который втягивался в сотни крохотных отверстий – они раскрылись по всему телу. Так его и застала девчонка-непоседа, которая в немом изумлении остановилась за две дюжины шагов.

– Ну, чего надо? – раздраженно бросил Антаглоуф. – Спать ложись.

– А что делаешь-то?.. – с растерянностью вымолвила она.

– Дышу я так. Все, уходи, занят я.

– Я тебе отвар принесла, из медового сухоцвета и корня разваль-ползучки… Выпей, пока не остыло.

– Нельзя мне горячее нынче, – покачал головой ходок, изумившись не меньше ее самой. – Спасибо. Сама лучше пей. Или девчонке той отдай, которая кашляет.

– Ладно… – как-то очень грустно вздохнула она и побрела обратно. Мертвый Отражатель подышал еще немного и, почувствовав, что этого пока вполне хватит, отправился следом за ней.

Серогубая женщина уже спала, обняв ребенка, прилег на свою скатку и горбун – сильно устали они, конечно. У огня, протянув к нему руки, сидели две девушки, а чешуйчатый отвернулся и жевал что-то, прихлебывая из глиняной кружки. Антаглоуф стелить лежанку не стал – пусть лучше живые выспятся в тепле. Сел просто на землю, шагах в десяти от костра, уместил на коленях белые гладкие руки и вновь засмотрелся на реки тепла, которые истекали из пламени. Текли, текли и растворялись в ночи без остатка.

Сам собой завязался разговор, и Антаглоуф наконец познакомился по-человечески с теми, кого не мог оставить в глумливом караване.

Девчонку, которая хотела угостить покойника вкусной травяной заваркой, звали очень странно – Катрин. Родом она была из крохотной деревушки далеко к югу от краев, где вырос Антаглоуф. Деревенька эта, как понял Отражатель, тоже была какой-то странной, потому что там растили детей все вместе, сообща, хоть были у Катрин и отец, и мать. Больше девушка о своем доме ничего не сказала, больше отмалчивалась, потупившись и поглядывая искоса на ходока.

Чешуйчатый урод назвался Данкаутом. До своего заточения в клетке жил он на севере, в справном поселке на берегу широкой реки. Не бедствовал: по молодости охотником был, и хорошим – любого зверя мог выследить, больше многих других добычи приносил. Удил рыбу, на лодке ходил…

– А как возраст к зрелым годам подступил, то хуже стало, – рассказывал Данкаут. – Поначалу заметил, что кожа сильно зудеть стала, подчас спать не мог. Ну, чешуйки-то у меня с младенчества вылазили… Только тогда они стали коробиться, торчком пошли, и спасения никакого. А между ними кожа сохнет и трескается. Присесть было больно, не то, что на промысел ходить… Бывало, руку поднимешь, ненароком сорвешь чешую, и гниет потом ранка неделями.

Горбатый паренек сочувственно закивал, выгнув шею вбок.

– Ну, я работы никакой не боялся, да и учиться любил, – продолжил чешуйчатый. – Не пропал, в общем. Плел сети для рыбаков, веревки, делал силки, лепил горшки и крынки. Даже лудильным делом понемногу занимался. А потом… Позвал меня как-то сосед в гости. Выпьем, говорит, брага у меня нынче ядреная, рыбы нажарим. Зашел я, посидели с ним. Подняли чарки раз-другой. И уж такой ядреной эта брага оказалась…

– Подпоил, что ли? – скрипуче протянул Антаглоуф.

– А то, – усмехнулся Данкаут. – Очнулся я следующим вечером. И в телеге уже, связанный по рукам и ногам. Во рту сушь такая – чуть не подох. Привезли куда-то, запихнули в клетку. Вот так и продал меня соседушка, век бы ему навоз червивый жрать.

– А меня разбойники-то, двое, утащили на опушке, у околицы самой, – подала голос девушка, которую ходок с сестрой спутал. Ее, как оказалось вдруг, звали Брисса – так же, как давно умершую мать Антаглоуфа. – Грибы я собирать пошла да травы всякие. Лекарка мать-то у меня. По мне там уж, верно, поминки справили.

– Вот как… – покачал головой Антаглоуф. – А тебя, Катрин, тоже украли?

– Меня… Нет, меня… Не крали меня, – низко-низко склонилась над коленями странная девушка, прижав кисти тыльной стороной к щекам. – Не крали.

Ходок подумал, что не надо бы дальше спрашивать, но тут удивился Данкаут:

– Неужели тебя родные продали? Как так? Ты же не зверь, и лишним ртом не была, я думаю…

– Не родные… Деревня… – Катрин совсем спряталась от взглядов, провела согнутой рукой по лицу. – У нас как решат – так и делаешь. Вместе решают, на сборе… Что скажут, то и будет.

– Как же так? – нахмурился чешуйчатый, и на бровях у него встопорщилась кожа. – А что же твои мать с отцом, разве не могли за дочку вступиться?

– Что, против всех, что ли? – мотнула она волосами, всхлипнула и повысила голос. – Нельзя так. Не пошли они против слова общего. Сам старец-духовник ведь меня признал падчерицей рода человеческого, дочерью Дьявола… ну, Князя Тьмы. Как подросла, так все замечать стали, что исказила я облик человеческий. Вот и решили всем народом, чтоб не отвращала я их от светлого пути. Убивать не стали, но в деревне нашей жить не позволили, даже на выселке. Продали в дальнее село, а оттуда уже меня караванщики выкупили.

– Бывает же… – Антаглоуф не нашелся, что еще сказать. Помолчали.

– А… к-к-кто… – Раздался вдруг с соседней лежанки чей-то голос, грубый и хриплый. Живые вздрогнули, ходок резко обернулся. Говорила серогубая женщина, которая отчего-то проснулась. – К-кто-о-о эт-то ше… шеп-пчет?

– Что? Спать мешаем-то, ага? – переспросила Брисса, девушка, похожая на сестру Отражателя. – Мы потихоньку будем.

– Не… Н-не-е в-вы, – надсадно и тяжело пробормотала серогубая, невнятно выплевывая звуки. Бельмо слепо заметалось в ее глазнице на лбу. – Шеп-п… п-чет к-кто-то. В-в-ва-а-а… В-вас слы-ш… ах-х… сл-лышу, и ше… ше-пот. Не в-вы.

– Спи давай, – укрыл ее курткой Данкаут. – Мы сейчас тоже ляжем, и никто не будет шептать.

– Вы все отдыхайте, а я покараулю, – сказал Антаглоуф, и на этот раз первое слово ему удалось безо всякого скрежета. – Набирайтесь сил, завтра снова так же пойдем.

– А ты один справишься? Может, я с тобой посижу? – тотчас же влезла Катрин.

– Вот еще выдумала, – сердито отмахнулся ходок. – Поможет она покойнику в ночи сторожить, поглядите-ка. Я тебя с утра на себе волочь не собираюсь.

Лежанок в деревне дали только четыре, а людей в маленьком отряде оставалось шестеро. Но ребенок спал рядом с серогубой, а девушки уместились на другой лежаке: и теплее, и места всем хватило. Антаглоуфу меховая скатка, конечно, была уже не нужна, и он просто по старой походной привычке подстелил под себя плащ пластинами книзу.

Ночь ползла медленно. Ползли тучи по небосклону – нынче, наверное, опять будет дождь, – ползли в разрывах между ними звезды, полз по земле рыхлый туман. Ползли в голове у Антаглоуфа ряды каких-то знаков – сейчас, когда тело бездействовало, они всплыли почему-то ярче. Ходок опять пожалел, что не может идти ночами, должен ждать живых – ночи стали для него почти мучительными. Но горел костер, в огне щелкал сырой валежник, и посмертие не казалось таким страшным, как раньше. Растаяла жизнь, как тепло в промозглой тьме – но Антаглоуф хотя бы может дела земные закончить. Мало кому такое дано.

И, едва только пробилась сквозь тучи болезненная поздняя заря, он в полумраке разбудил остальных и велел им побыстрее умываться и скатывать лежанки. Сам тем временем, махая курткой, раздул угли, подбросил дров и вскипятил воды в дорогу. Подождал, пока чуть остынет, вылил в просмоленный мешочек. А тут и уроды подоспели вместе с Бриссой. Залили огонь и двинулись дальше.

Поначалу живые шли даже бодрее, чем вчера, но спустя четыре часа двадцать две минуты хвостатый горбун умудрился упасть на ровном месте, вывихнув себе лодыжку. Слава небесам, тащить его не пришлось, но ковылять он стал, конечно, куда медленнее. А потом еще и серогубая, чье имя Антаглоуф так и не узнал на привале, повадилась запинаться и столбенеть без всякого повода. Сбивала шаг, вставала и вертела головой, наклоняя ее то в одну, то в другую сторону, будто прислушиваясь к чему-то. Должно быть, ей там опять кто-то мешал своим шепотом. Но Антаглоуфу такие заминки очень не понравились, и он достаточно грубо посоветовал женщине шевелиться живее, иначе тут ее и бросят с кустами разговаривать. Та все же послушалась и глупостями маяться прекратила.

А лес и правда менялся, и это все сильнее тревожило ходока, потому что обойти стороной здешний край никак не получалось. Все чаще Антаглоуф замечал скрученные стволы и еще деревья, которые казались поваленными, но тянулись верхушками к свету, или такие, ветки которых с одной стороны все засохли. Стелилась по земле слишком сочная для осени трава, змеились какие-то ползучие стебли. Потом, правда, эдакие недоломанные буреломы попадаться снова почти перестали, и ходок почти успокоился – что бы там гиблое ни скрывалось в тех дебрях, но они его, похоже, миновали.

Припасенная вода заканчивалась быстро – все-таки шесть человек ее делят, да и от долгой ходьбы горло часто смачивать приходится, – но как раз по этому поводу Антаглоуф не переживал. Уж чего на севере вдосталь, так это речушек, ручьев и ключей.

После полудня выбрали место для очередного привала, как раз у такого ключа, живо напомнившего Отражателю о дне, когда он умер. Даже камушки в мелкой воде рассыпаны почти так же, как тогда, когда он пытался разглядеть свое лицо, чтобы понять, как же можно о собственный труп запинаться. Да…

Антаглоуф отвернулся от ручья, мимоходом приметив высокое раскидистое дерево, ветви которого оказались усыпаны побуревшими сморщенными листьями. Видимо, засохло оно летом на корню.

Как раз шагах в двадцати от этого дерева люди и расположились, понуро рассевшись на скатанных подстилках. Зашумел в кронах ветер, и Данкаут с руганью запахнул куртку плотнее. И что-то Антаглоуфу показалось неправильным, но он так и не понял, что именно. Ходок на всякий случай огляделся и зачерпнул воды рукой. Хлебнув, смочил плечи, потом что жар все никак не отпускал. И уже подойдя к живым, увидел, что Данкаут не сводит глаз с того самого сухостоя и подозрительно щурится.

– Слушай, идем отсюда, а? – сказал чешуйчатый, не дожидаясь вопросов. – Совсем не нравятся мне эти листья. Чего они за нами поворачиваются? И вообще, почему до сих пор не облетели?

Все дружно глянули на листья, Антаглоуф же встал и сделал пару осторожных шагов к высохшему дереву, тоже пытаясь присмотреться получше. И ветви вдруг будто рывком приблизились к нему. Ходок отскочил назад, перепугав уродов, и лишь тогда догадался, что дерево так и стоит, где стояло, а это к нему взор мертвецких глаз сам притянулся. Раньше Отражатель слышал о таких вещах, которые могут показывать все ближе, чем оно есть. Наверное, и упыриные глаза так же наводятся.

Пригляделся еще раз – зрение опять послушно придвинуло к нему ветки, словно Антаглоуф прямо рядом с деревом встал. И отчетливо увидел, как ближайший лист повернулся туда-сюда, а потом поднял тонкие усики и начал тереть их лапками.

– Вот как… – пробормотал Антаглоуф, успокаивающе кивнул людям и подошел к сухостою-обманке еще ближе. С полдюжины листьев сорвалось с дерева, но они не опали на землю, а закружились в воздухе, то поднимаясь, то опускаясь. Один упал обратно на ветку, сжался, подогнул и выпрямил длинный хоботок. Вот его-то и хотел увидеть ходок.

– И точно, плохое мы место выбрали, – подтвердил Отражатель, вернувшись обратно. – Собирайтесь быстрее, поищем другое. Не листья это – жуки такие. Точно знаю, что иногда они кровь пьют, кусаются больно.

Испуганно вскочила Брисса, обхватила себя руками за плечи. Антаглоуф чуть придержал ее, поспешно добавил:

– Ничего, теперь-то осень, конечно, вялые они. На зимовку собрались, обычно стай-то их и не встретишь. Но все-таки пойдемте подобру-поздорову, пока жуки заспанные. Тем более, видите, вертятся они, за нами смотрят. Не будем уж тревожить, мало ли. Очень большая стая слетелась, могут, пожалуй, и досуха кровь выпить. Так что зря мы тут устроились. Давайте-ка…

Пройдя пару сотен шагов ниже по течению ручейка, они наконец смогли отдохнуть, умыться, попить и набрать воды. Перекусили на скорую руку остатками припасов – по пути, очевидно, придется еще и охотиться, иначе голодными люди точно двигаться не смогут. Без того уж вот расслабились чересчур – Антаглоуфу их даже поторапливать пришлось.

Солнце клонилось к западу, когда небольшой отряд вышел к длинному крутому склону оврага. Другая сторона его была значительно ниже, и перед людьми широким клином расстилалась поросшая лесом равнина. Даже верхушки деревьев обзору не мешали. Кое-где на хвойном полотне леса виднелись рыжие и красные пятна не успевшей облететь листвы, а еще то тут, то там на нем кроны, кажется, свивались между собой в клубки. Над равниной же, там, далеко, примерно в получасе пути, возвышалась над деревьями голая приземистая гряда.

Небо распогодилось к ночи, и закат выдался свежим, грустным и прозрачным, бирюзово-сиреневым. И в последних лучах усталого солнца заблестело что-то на выщербленном боку холма.

– Ой, смотрите, сверкает что-то, – тотчас отметила Катрин.

Антаглоуф попытался взглядом приблизить гряду – ну, как ветки недавно. Получилось. Разглядел бугристую крутую стену, потеки грязи с песком и блики, играющие меж ними – окаменевшая река, ни дать ни взять…

– Назад! – рявкнул Антаглоуф. Все дружно присели, зажимая уши, не по-человечески громко вышло, только вот ходоку было не до того. Ведь полдня тут шли, полдня!.. И как повезло, что увидели издалека, ведь азимут прямо в эту гряду упирался. В стеклянную гряду!

Прошедшие полдня, конечно, никак не вернуть, и кто знает, как они потом скажутся… Остается только делать так, чтобы еще хуже не стало.

– Уходим опять, скорей! Не бегите только, не надо уже! Рты и носы закройте рукавами, пыль на себя не собирайте! – снизив тон, распорядился Отражатель. – И ничего страшного, я зря так орал, просто обратно нужно! Потом объясню, некогда.

На этот раз ходок подгонял остальных чуть ли не тычками, тащил женщин за руки, на более-менее ровных местах срывался в короткие перебежки. Он уводил людей по широкой дуге на северо-восток. И, к его великому сожалению, еще дальше от подаренных координат. Но что уж теперь. Если взял кого-то с собой, пусть и вынужденно – за него все равно отвечаешь. Антаглоуф никогда бы больше не смог считать себя человеком, если бы спокойно вел людей по проклятой земле, зная, что, может быть, через неделю они будут кровью харкать, валяясь в полузабытьи. Нет, допустим, что сияние-то давно ушло оттуда, вот только как узнать, так ли это? Если же не ушло…

Катрин остановилась, пытаясь отдышаться, тяжело уперлась руками в колени, согнулась, закашлялась. Ходок, не слушая ее оправданий и возражений, вручил ей копье и взвалил девушку на плечо, почти не почувствовав ее веса. Правда, с каждым шагом все больше хотелось поужинать, и не песком, а болотной грязью и хвоей. И воды, воды почему-то нужно много. Мертвячье тело пожелало разносолов, с чего бы вот.

Только когда совсем стемнело, ходок решил, что спешить теперь себе дороже: люди рисковали поломать ноги о какую-нибудь корягу или рытвину, а то и свалиться в овраг. Да и вряд ли пара часов пути что-то бы сильно поменяла – все равно за полдня уже нахватались больше, должно быть. Приходилось лишь надеяться на лучшее и радоваться, что стеклянный вал издалека показался. За деревьями же не разглядишь.

Как раз завидев неширокую речушку, Отражатель замедлил шаг. Осторожно спустил Катрин с плеча.

– Ладно, привал! – сообщил он спутникам, прогудел-прошипел. Те повалились на траву, хрипя и откашливаясь. Тяжело пыхтел хвостатый горбун, вытирая лоб ладонью. Ходок едва дал им перевести дух, поднял Данкаута, Бриссу и серогубую, отправил их рубить разлапистый хвойник, Катрин поручил развести огонь. Потом выбрал топор похуже и направился к берегу речки – выкопать рядом с ним яму. Волей-неволей вспоминая, чем можно заменить крупные камни, если таких тут не найдется. Людям ведь обязательно придется помыться и одежду вычистить, а осенняя ночь и речная вода для этого все-таки не слишком подходят.

Раскопав довольно большое заглубление, Антаглоуф поставил над ним что-то вроде шалаша из наскоро обтесанных жердей и принялся укрывать их принесенными хвойными ветвями сверху, оставляя небольшой проход. Тесновато выходит, конечно, но человек внутри как раз поместится. Закончив, накрыл шалаш своим тяжелым плащом – чтоб был устойчивее, прижимал хвою и помогал не пропускать пар. У реки и грязь нашлась – Антаглоуф заодно наелся ею да остатками веток.

– А тут что будет? – Катрин, как обычно, не осталась в стороне со своим любопытством. – Зачем оно?

– Мыться будете, – сказал ходок, присвистывая, но не звеня. – В тепле.

Стало быть, продолжается отладка и адаптация речевых модулей. Насколько уяснил Отражатель, это было полезно.

– Ты скажи всем, пусть одежду почистят. Хорошенько чтоб! Я пока за камнями схожу.

Несколько увесистых булыжников на берегу все же нашлось. Антаглоуф насобирал побольше дров – жаль, сыроваты все, но что поделать. Опустил камни в костер, обложил нарубленным валежником – пусть копят тепло. А чтобы горело получше, позвал Данкаута, который встал рядом, подгоняя к пламени воздух курткой ходока. Антаглоуф мог бы и сам, разумеется, но греться ему сейчас было совсем нельзя. Потому он взялся чистить одежду чешуйчатого вместо него.

Через пару часов живые уже по очереди мылись в походной бане, плеская воду на раскаленные валуны. Получилось даже жарковато – тем лучше, главное, чтобы после все спать легли, а не мерзли на ветру.

Потом они, умытые и посвежевшие, укутанные, кто уж во что смог, опять сидели у огня. Ходок заставил всех выпить браги, объемистую флягу которой деревенские среди прочего уложили в мешок с припасами. Даже ребенку дали несколько глотков. Девушки вначале упорно отказывались, но Антаглоуф пояснил:

– Я ведь ходоком был, слышали? Думаете, ходокам почему выпивать приходится? Ну то есть, конечно, среди нас многие и просто так выпить горазды, но и ремесло наше обязывает. Хмель помогает сияние отводить. Не сильно, но помогает. Лучше всего – если красное вино, но тут его, понятное дело, взять негде. Да и браги маловато, конечно. Хотя, может, и к лучшему – нам еще идти и идти с утра.

– Так мы от сияния бежали? – криво усмехнулся Данкаут. – А я думаю, почему это ты вдруг решил баню устроить. Какое там сияние, откуда? Где ты там углядел дохлый город?

– Города не было. А холм тот помнишь? – в тон ему отозвался Антаглоуф. – Там стекло блестело. Стекло, понимаешь?

– Стекло? – Брови с редкими волосками, растущими между чешуйками, недоуменно поднялись. – Оно-то там откуда?

– А ты подумай, – хмуро предложил ходок. – Посреди равнины – стеклянная гряда, горелый песок… Видел, как она по бокам загибается? Верней всего, смыкается кольцом. Тогда за ней внутри – круглый котлован. И тоже стеклянный. Огромный. Вы видели, как далеко гряда тянется.

– Ох ты… – только и смог выдавить Данкаут, догадавшись.

– Вот тебе и ох, – передразнил Антаглоуф. – Я, конечно, и знать не знаю, могло ли там еще проклятие остаться, и если осталось, то насколько сильное… Но лучше такое никогда не проверять на своей шкуре, да.

– А точно стекло там было? – с сомнением осведомился чешуйчатый охотник.

– Точно. Ничего больше такими наплывами не застывает. Ну, из того, что блестеть может. Ни слюда, ни гранит какой-нибудь.

– Ну, ясно. И что теперь?

– Да что уж теперь. Почистились, помылись, как могли. Думаю, словили не так уж много. Этот вал всем ветрам открыт, может, и выдуло все давно. Да и не подходили мы прямо к нему. Не должны просиять, в общем.

– Ходокам виднее, – опять ухмыльнулся Данкаут. – Ну, тогда спать ложусь, что поделать.

Антаглоуф кивком поддержал его и встал, чтобы подкинуть в огонь гнилую корягу потолще. Впереди – новая ночь без сна. И с числами-знаками вместо мыслей.

– А ничего не случится, если я помолюсь при тебе? – вскинулась вдруг Катрин. – Не больно тебе будет?

– Попробуй, – задумчиво согласился мертвый ходок. – Если при твоих словах стану гнить, гореть и рассыпаться, то дам знать, чтобы прекратила.

– У тебя лицо, точно каменное – не поймешь, когда ты смеешься, а когда – сердишься или злишься, – обеспокоенно и даже печально заметила девушка. – Вот и теперь – позволил ты или нет? Не понять мне.

– Одно хорошо – бриться теперь не надо, – сказал Антаглоуф, уходя местами в шипение. И попробовал приподнять уголок рта – ну, вроде как, улыбка такая. Вышло, должно быть, страшновато, но сходно. Во всяком случае, Катрин оценила и улыбнулась в ответ.

Она отошла чуть ближе к берегу, встала коленями на лежанку и начала певуче начитывать что-то. Ходок на всякий случай прислушался к своему телу, но молитвы, очевидно, мертвеца не потревожили. Все же Антаглоуф немного опасался – кто ж его знает, как колдовство душу удерживает.

Потом Катрин зачем-то вновь обратилась к нему, уже полусонно. Ведь было улеглась на скатку рядом со всеми и укрылась, что ж ей неймется-то.

– Послушай, э-э… послушай, ходок, – тихо окликнула девушка.

– Антаглоуфом меня звать, – буркнул Отражатель. – Чего тебе?

– Озябла я тут очень, – пожаловалась она. – А от тебя жар идет. Изволь, пожалуйста… Приляг тут рядышком. Можешь?

“Вот еще не хватало, – подумал ходок. – Чтоб покойник грелкой служил. Где ж такое видано.”

Но все-таки не выдержал просящего взгляда девчонки, расстелил подле нее плащ и лег. Лес он и так слушать сможет.

Катрин прижалась к неживой разогретой коже, обвила руками предплечье ходока и вскоре тихонько засопела. Уснула.

Полночи мертвец глядел в небо, наблюдая за облаками и считая звезды. Ближе к утру вскочил от того, что серогубая женщина вначале шумно заворочалась, а потом забормотала на всю округу:

– Зо-о-о-ов-вут… м-меня… Зов-вут! Пря-м-мо-о в… г-г-гол-лов-ве…

– Да что там опять, дери тебя бесы! – недовольно ругнулся Данкаут. – Кто тебя зовет? Устал, как трое каторжан, так еще и эта сумасшедшая тут спозаранку устраивает чехарду! Дай поспать, болезная!

– Шеп-п-пчут мне! Шеп-п-пчу-ут! Он-ни! З-з-зов-в-у-ут!

– Кто же?

– Он-ни. Т-так-к стр-ра-анно, п-прям-м-о в-в го-ол-лов-ве! – не унималась женщина, привстав и схватившись за лоб. Слепой глаз дико вращался в просвете меж пальцами, беспрестанно моргая и словно даже пытаясь вылезти.

– Да кто они-то, кто они? – допытывался Данкаут, досадливо щурясь. – Совсем сдурела! Успокойся!

– Бл-л-ли-изко сов-в-вс-с-сем! Зов-вут! Н-нуж-на!

– Ну вот и вали, раз зовут! – не выдержал чешуйчатый. – А лучше – слушай свои шептания молча! Лишь бы поспать дала! Вот как теперь утром переться дальше?

Как ни странно, но серогубая почти незамедлительно затихла. То ли не захотела среди ночи в чащу идти, то ли здравый рассудок вернулся. А может, те же голоса и отговорили. Беда с ними, с уродами. Ну, все-таки не буйствует – и ладно.

Поутру Данкауту действительно было тяжеловато. Справедливости ради, серогубая не очень-то была в этом виновата – скорее уж, давешняя брага. Но чешуйчатый охотник, конечно, был зол именно на женщину. С ее шепотом в голове.

Умылись в реке, закусили вяленым мясом, сходили в подлесок по разным надобностям, собрались дальше. Продвигались живые еще медленнее, чем обычно – сказывалась и та же брага, и бегство от стеклянного вала. Может, и ночное пробуждение тоже. Особенно страдали девушки – Катрин и Брисса. Антаглоуф теперь никого не торопил – все равно без толку. Пусть хоть так плетутся, что ли.

Довольно быстро кончилась вода, и людям помаленьку начинала докучать жажда. Да еще и ни одного ручья, как назло, не попадалось – будто сглазили вчера, честное слово. Ближе к полудню, правда, встретилось какое-то подсыхающее русло. Вода в нем была очень мутной, на вкус отдавала глиной и плесенью и подходила, наверное, только покойному ходоку – людям такую пить нельзя. Поэтому они там не задержались, пошли дальше.

Следующий источник Антаглоуфу тоже очень не понравился, хоть и выглядел не в пример чище – похоже, тек откуда-то со стороны той самой гряды. Из него и сам Отражатель пить не стал, и остальным запретил. Видел, как мучаются уже, как влечет их холодная гладь, но не пустил. Стократ хуже будет, если с водой сияние льется.

На подходящий родник набрели почти к закату, когда живые совсем обессилели, а мертвец остро ощущал голод и перегрев базовых систем. Антаглоуф, не снимая куртки и штанов, лег в ручей на спину, глядел, как бесцветные струи бегут по горячему телу. А когда поднялся – перед ним стоял широкоплечий серый великан.

Ростом почти в полтора раза выше человека, при том – кряжистый, от чего даже приземистым кажется. Руки, ноги, торс – в буграх тугих могучих мускулов, так и ходят они под дымчато-серой кожей, пусть и застыл исполин почти неподвижно. На бедрах – что-то вроде повязки из облезлой шкуры и побуревших прутьев. Плечи тоже укрыты шкурой – непонятно, с какого зверя ее сняли, тонкая, с длинной пушистой шерстью. Цветом – и не поймешь, местами очень белая, а местами – и не мех как бы, а лесная кочка, землистая, всяким сором, листвой и веточками покрытая. Чтобы не спадывала, скреплена такими же прутьями. Ими же перевита грудь великана – вроде даже узор какой-то выплетен. С головы свисают черные космы – целая грива. В них запутались желтые и багряные листья, и поэтому голова больше походит на диковинный пень, поросший черным мхом.

От шкуры на плечах исходит легкий парок – почти как от самого Антаглоуфа. Неужели тоже жарко на таком холоде, да еще и в одной накидке?

Левый кулак сжимает древко огромного копья – чуть отесанное молодое деревце с осколком валуна, прикрученным к обломанной верхушке. В кулаке – три пальца. Раз, два, три… И три тусклых желтых глаза на грубом скуластом лице, точно вырубленном из сырого чурбака. Раз, два, три… Глаза одновременно мигнули, затянувшись быстрыми пленками век. Два – как и у людей, а один – на лбу. Два, три…

Молчун. Риглакор. Лесной нечеловек.

Нет, не ошибешься никак, пусть раньше такого никогда и не встречал.

“Глаз на лбу зрячий. Почему зрячий?” – успел подумать Антаглоуф, бросаясь от серокожего гиганта к своим уродам. И понял, что безнадежно опоздал.

Лесной молчун пришел не один. Двое других как раз появились из ближней поросли, совсем здесь, в общем-то, не густой. У этих посреди лба были скорее бельма, чем глаза. Молчуны окружили людей, закаменевших нелепыми истуканами. И откуда взялись только? Как подкрались, что не было слышно ни шороха? Ведь здоровенные неуклюжие туши!

Но эти-то остолбенелые почему не убегают, не несутся прочь без оглядки? Нет, ноги отнялись у них, что ли! Застряли в окоченении каком-то!

– Да что ж вы встали, мухи залипшие! Бегите! Серые – увальни, не догонят! Ходу, ходу! – заорал Отражатель. Его заупокойный голос тут же стал каким-то двоящимся, как эхо в горах.

А люди стоят, словно бы и не слышали. Сбились вместе и вроде даже не шелохнутся. Двое молчунов приблизились к ним почти вплотную, шумно ступают босыми мощными ступнями, не скрываются уже. И сзади за Антаглоуфом – такой же размеренный хруст веток и сухой травы. Окружили. Всего втроем, но окружили.

Ну уж нет! Хоть и страшна лесная нечисть, да ведь и Антаглоуф теперь с черной волшбой не понаслышке знаком. Посмотрим, кто кого – три молчуна или упырь!

Отражатель, добежав до замершего отряда, круто повернулся к подступавшему трехглазому великану. Тот резко рванулся и одним прыжком оказался прямо перед ходоком – вот уж никто бы не ожидал от такой туши! Антаглоуф на миг растерялся от его прыти, а трехглазый молчун уже разинул широкий рот и крепко, протяжно выдохнул прямо в лицо ходоку.

Завоняло чем-то кислым или сладковато-горьким, в голове тревожно и навязчиво забились чуждые, кладбищенские слова:

“Внимание! Обнаружена высокая концентрация неопознанного химического соединения. Производится анализ… Вещество определено как нейролептик органического происхождения. Категория: опасности не представляет.”

Но Антаглоуф уже с размаху заехал гиганту по плотной тяжелой челюсти. Не привык он, чтобы ему всякие дикари в рожу смердели. Другой рукой выхватил из-за пояса топор – вот, отбиваться так будет сподручнее.

Молчун отскочил, как показалось ходоку, с глубоким удивлением на деревянном лице. Встал шагах в пяти, выкатил глаза, напрягся так, что мышцы вздулись чудовищными пузырями. Антаглоуф явственно увидел, как мутно-белые капли покатились по серой коже гиганта. По груди, по плечам, по лбу, по щекам… На левой щеке капли огибали два шрама, прочерченных справа налево, на правой – спускались вниз по рыхлому рубцу, который тянулся сверху вниз… И сразу остро запахло звериным пóтом, медовой травяной горечью и почему-то молоком. Ходок потряс головой – нет, точно, молоком. Не так часто его пить доводилось в детстве, но запомнилось.

А лесной исполин вытаращился еще сильнее, моргнул несколько раз, сжал копье обеими руками – костяшки аж налились синевой. Потом его стала бить неуемная крупная дрожь, она словно прокатывалась волнами по грузному телу. И тут глухо заговорил Данкаут:

– Он, кажется, спрашивает у нас, почему ты не остановился… Отвечай что-нибудь. А то у нас уже сил никаких нет… Очень давит…

– Как же он спрашивает-то, если он молчит? – Настал черед Антаглоуфа поражаться. – Не пикнул даже!

– Не знаю… Но знаю, что спрашивает… Ну, вроде сам думаю, а на деле – и не сам… Он подсказывает. Отвечай уже, а? Я не выдержу. Девки вот прямо сейчас падать начнут, глянь на них.

“У них тоже чужие мысли! – отрешенно подметил Отражатель. – Как у меня бывают. Видать, вся нечисть так общается.” И продолжил:

– Скажи ему, что я мертвый, поэтому их колдовством меня не возьмешь. Не пронять меня так! Я другому колдуну служу.

– Он мертвый… Мертвый. Умер, умер… Мертвый. Вашим колдовством не взять… Другому служит… – зашептал Данкаут, пытаясь так же отдать свою мысль молчуну. Не похоже было, что великан что-то понял, но колотить его перестало. Сейчас молчун пялился не на Антаглоуфа, а на уродов.

– Ну, теперь они спрашивают, кто мы такие, – произнес Данкаут, устало и болезненно кривясь. Из-под чешуек на подбородке закапала кровь. – И куда ведем их… сестру, что ли. И почему она о какой-то клетке все вспоминает. Спрашивают и сердятся на нас. Сильно.

– Они про эту, что ли, у которой губы серые? Так пусть у нее и выпытывают, сволочи! – разозлился ходок, опять скрежеща на все лады. – Клетку она вспоминает! Так бы и сидела сейчас в клетке! Ишь ты! Спрашивают! Скоты тупорылые!

Сразу почему-то Антаглоуф перестал страшиться угрюмых серых морд. Ничего он им плохого не делал. Если все-таки в драку полезут – так неизвестно, кому будет хуже. Они, вон, сами его сторонятся. Тоже не знают, чего от мертвеца ждать.

А потом молчун прислушался, отвернулся и побрел обратно в чащу. За ним отправились и двое его сородичей. Но совсем не ушли – остановились, кого-то поджидая.

Люди враз выпали из своего оцепенения, осели на землю, где стояли, как будто их что-то отпустило.

– Он улыбается. Идет и улыбается, – рассеянно проронила Катрин. – Про себя.

– М-мен-ня с… ах-х, с со-бой зов-в-ву-ут… – сопя и запинаясь, выдавила серогубая. Выглядела она ошеломленной, но совершенно счастливой. – О-чень про-сят-т… Г-гх… го-во-р-рят, чт-то я… кх-х… та-а-ак-кая же… Ч-что-о я им-м р-ро-дная…

– Мы так и подумали. Ну, иди тогда, раз уж родная… – махнул рукой Отражатель. – Если знаешь, что с ними лучше будет. В тебе кровь их сильна, наверное. Я слышал о таком… Мол, бывает, у людей уроды рождаются, и молчуны их к себе уводят. Выходит – прощай.

– Нашла… кто шептал, да? – ухмыльнулся чешуйчатый, тяжело пыхтя и отфыркиваясь. – Так и будешь ведь до старости слушать шепот в голове. Ну, давай, счастья тебе. Своих нашла. Хорошо хоть, не убили… родственнички.

Дальше серогубую обняла Катрин, горбун неловко помахал рукой и с трудом молвил пару слов, протолкнув их через кривую гортань. Волосатый ребенок ревел в голос, заливался слезами, цеплялся за женщину, не желая ее отпускать. Но взять его – все же мальчик это или девочка? – серогубая с собой, похоже, не могла. Они о чем-то поговорили, прижавшись щеками, и ребенок вдруг унялся. Разом, за один всхлип. Молчуны тем временем побрели дальше и, видимо, заторопили свою сестру, потому что она наскоро со всеми простилась, поцеловала ребенка и побежала за ними. Так же грузно переваливаясь с ноги на ногу. Не скажешь, что оплошали серые.

– Ну, до резни не дошло ведь! Может, и мы свои семьи найдем, – сказал Антаглоуф, чтобы как-то развеять напряжение. Данкаут поморщился – может, от его слов, но, наверняка, от покойничьего эха и шелеста. Что поделать, не получается пока отрегулировать произношение.

Брисса хотела встать, ноги у нее подкосились, и она плюхнулась обратно. Недоверчиво посмотрела на свои колени, а потом на руки, которые мелко тряслись.

– Не со страху оно, не так уж напугалась-то, – выговорила она, медленно сглотнув. – И во рту все засохло. Водицы бы.

– У меня тоже, – поддержала ее Катрин. – Хуже, чем за весь день.

– Сидите уж, – проворчал ходок. – Принесу. Да и ночлег тут устроим, я думаю. Куда вы сейчас.

– И я как в дурмане. – Данкаут, отирая кровь с лица, тоже решил поделиться переживаниями. – Как тогда, когда меня опоил соседушка. Смотрю, и все расплывается. Как из-под воды, и слышу так же. Губ не чувствую, пальцы колет. Тошнит еще. Эк нас они, а!

– Точно, плывет земля… И кружится…

– Вот ведь гады. Семейку пополнили! – гневно заключил охотник. – Сдохну сейчас… От умиления.

– Ой, смотрите, дитя наше в беспамятстве! – всполошилась Катрин. – Скорее же, водою покропите!

Гулял по кронам ветер, трогал ветки, трепал листву, шуршал хвоей. Качались верхушки деревьев, кивали, кланялись кому-то. Вечно, неумолчно перешептывался лес. Но никого уже не звал – теперь незачем. Забрал свое. Поманит вновь, когда родню почует.

Ведь бродят здесь те, кто неслышимо шепчет в дремучих чащобах, и молчание их – громче грома.

[Бякс]

Зело хорошо, бояринъ. Мне это напомнило одну старую сказку, где большая кампания приключенцев по ходу становилась все меньше, меньше и меньше. Я надеюсь, что продолжение будет чуть чаще, чем раз в столетие

Пара моментов вызвало вопросы. Фраза про мертвячье тело и разносолы очень сочная, только на кой кремнийорганической болванке хлорофиллоносная лигнифицированная органика? Ее же в любом случае в разы тяжелее усваивать, чем банальное мясо, да и толку меньше.

И, да, как рыбопарень умудряется не пересыхать на воздухе по полдня? Слизистые железы?